Опера открывает закон о рождении любви из телесной привязанности, но дамы не выдерживают.
Поход в театр может многое рассказать об обществе, иногда — особенно. Мне выпал редкий случай — скандал в Большом театре. Был на опере Генделя "Альцина". Для нашей сцены Гендель — редкость, Большой в этом смысле кардинально обошел Мариинку, там идет уже вторая его опера.
"Альцина" — совместная постановка с фестивалем в Экс–ан–Провансе, исходный французский вариант вышел на DVD сразу после премьеры в 2015–м, что позволяло подготовиться к спектаклю в Большом. Посмотрев ту запись, сразу подумал: у нас ведь скандал будет. Однако знакомые в Большом успокоили — депутаты Госдумы на Генделя не ходят.
В воскресенье главной партией в этой опере было русское сопрано. Это событие. Никогда прежде наша певица на это не отваживалась: невероятно сложно с вокальной точки зрения, плюс надо обладать особой барочной выучкой. А в спектакле режиссера Кэти Митчелл — еще и выдержкой бесстрашия: первые главные арии как Альцины, так и ее сестры Морганы идут как вокальное сопровождение к сценам эротического удовлетворения чуть более хитрыми, чем обычно, способами.
И вот это взорвало моих соседок в театре. Под первую арию "с беличьими кисточками" они начали пыхтеть. Под оральные ласки кавалера пошли уже возгласы и почти крики. "Это возмутительно, мы в Большом театре, мы православная страна! Что нам из Европы привозят? Это позор!"
Зрительницы были моими соседками буквально, помочь им я смог, лишь показав путь к выходу. Двое, продолжая воспевать православное государство в надежде на не случившуюся поддержку остальных, ушли. Третья, видимо решив пополнить свой багаж знаний о новых радостях жизни, просидела почти весь первый акт. Но после целлофана тоже бежала. Дамы были средне интеллигентного вида.
Признаюсь честно, самому мне, когда я смотрел вариант на DVD, тоже показалось, что разнообразие технологий в сфере БДСМ тут все же чрезмерно. Но в этом и есть настоящий театр, когда реальность открывает что–то совсем другое. Не могу сказать, что музыкальное исполнение было идеальным, но известный барочный дирижер Андреа Маркон многому научил оркестр. Приближались к совершенству солисты оркестра. С певцами проблематичнее, австралийский контртенор пел очень приблизительно. Русские сопрано старались из последних сил, и на самом деле именно это вовлекало в спектакль больше чем совершенство. Сбои и сколы усилили спектакль, парадоксально придав ему новое измерение. Сюжет оперы в целом прост: волшебница Альцина соблазняет всех показавшихся ей кавалеров, поселяет на своем острове, а насытившись, превращает в животных. Когда появляется новый объект желания, он увлеченно осваивает при помощи ассистентов новые практики, но сценарий предсказуем. И вдруг приходит переодетая мужчиной экс–подруга объекта и силой любви возвращает того к чувству. Именно любовь (или сила старой привычки) рушит чары Альцины. Та тоже просыпается от хитрой механики секса и вдруг начинает любить. И это второй удар по ее царству. Все рушится, магия исчезает, сильная женщина плачет у окна.
Все просто: не чувство ведет к сексу, а, наоборот, секс рождает ту сильнейшую телесную привязанность, что и оборачивается любовью. Только когда телесное исчезает, становится очевидно, что оно было полным и сильным. Диагностика времени очень показательная. В целом — не первый раз, но для оперы — внове.
Моих соседок жалко. Они могли узнать много нового, быть может, сокрушенно сетуя на прошедшую жизнь, могли, впрочем, и слиться с Альциной — Анна Горбачева пела три главные арии на полном пределе. Едва справлялась, даже срывалась, но в этом возникало отчаянное бесстрашие бабьей любви. Такое было у Гоголевской в первых мариинских Вагнерах — полный предел, на грани причитания. У Альцины есть три монолога, не сравнимые ни с чем в мировой музыке, — женщина за гранью любовного срыва, в трансе физического безумия и боли. Бесстрашие отчаянной любви восхищает и взрывает. В этих словах нет сексизма, одно восхищение. Но для этого нужна открытость — и музыке, и жизни.
