Несколько публикаций — и все. С одной стороны, формально вроде бы и не наш праздник. А с другой — как же не наш?! Ведь именно он — лучшая иллюстрация к великим переменам Цоя, это они и есть въяве, без подлога. Или мы уже совсем не помним романтики того времени, честного чувства свободы? Казалось, что жизнь не просто поменялась, но быстро станет новой, наладится — заживем как весь мир. А теперь соцопросы показывают, что люди о падении той стены жалеют.
А чего, собственно, жалко? Что Европа стала единой? Не только ведь Германия. Разве поляки, или чехи, или венгры со словаками хотят обратно? У нас часто звучит, что распад СССР — геополитическая катастрофа конца XX века. Но для кого катастрофа? Хотят ли литовцы, эстонцы, латыши, грузины обратно? Их жизнь постепенно вошла в совсем другое русло. Наша, конечно, тоже. Но в нашем русле отзвуки прошлого неизмеримо заметнее.
Давайте честно зададимся вопросом: разве мы на самом деле опять хотим стены? Хотим разделенного мира, противостояния? В конце концов, корейская стена еще как красноречива, разве можно даже вопрос ставить о том, с какой стороны от нее лучше живут? Это даже если не вспоминать про испытания ракет. А их в Южной Корее (снабжающей и нас тоже, и очень даже многим) реально боятся. Мы хотим вернуть себе страх?
И Берлинская стена, и перестройка как вброс невероятной воли и вправду остались где–то позади. Сидел 9 ноября на показе молодежных видеоработ на конкурсе "Цифровой Гонзага". В целом было скучно: какие–то компьютерные фантазии, довольно мертвые и лишенные силы. И вдруг одна — именно про падение Берлинской стены. Многие зрители среднего и старшего возраста вздрогнули и ожили. Работа была несовершенной, но посыл — свежим. Это ведь как опера про живую историю.
А на этом фоне шли совсем другие новости — про зверства одного историка, участника батальных реконструкций.
Это, бесспорно, частный случай, однако прозвучал он вдруг не просто убийственно страшно, но почему–то характерно. Реконструкции ведь стали у нас повседневностью. Одни в битвы играют, другие чужие роли примеряют. Одни — викинги, другие — бояре, у одних перестрелки, у других — великосветские рауты, там фронтовики, тут московские стражники.
Один официальный ноябрьский праздник выглядит какой–то нелепой реконструкцией. Одну часть истории отрезали, в другую — наряжаемся. От Сталина отсекли лагеря и миллионы жертв: спросите о них молодежь — и не вспомнят. А о великой роли вождя–победителя знают, и еще как. У коммунистической идеи отрезали всю утопию, затерли тех, кто шел в первом ряду идеалистов, — ведь это было интеллигентской мечтой в первую очередь, а уж только потом пролетарской. Всё это такой странный перекрой.
Что уж тут про Берлинскую стену говорить. После ее падения Берлинский оркестр играл 9–ю Бетховена. И миллионы обнялись. Разве мы хотим, чтобы встали стенка на стенку? Воинственности уж больно много. Приходится комментировать это все в полной растерянности, что уж тут скрывать. Ну, как есть.
