С любовью и всякой мерзостью. "Преступление и на…" Богомолова в "Приюте комедианта"

Автор фото: Стас Левшин
Нет здесь никаких топоров и окровавленных старушек, никаких документальных свидетельств совершенного Раскольниковым убийства. Оно — только то, о чем говорят. Да и то не в первую голову. Спектакль Константина Богомолова "Преступление и на…" в зрительских интерпретациях уже начал разворачиваться в конспирологическую сторону: да точно ли Родион Романович убийца, да было ли убийство вообще? Не принуждают ли студента, доморощенного ницшеанца, идти на каторгу за мыслепреступление, за статью, о которой подозрительно часто вспоминают герои, начиная с Порфирия Петровича и заканчивая маменькой Раскольникова?
В постановке мы вынуждены верить действующим лицам на слово, ибо действий они принципиально не совершают, разве что обозначают их легкими штрихами. А верится с трудом: режиссер вместе с безупречной командой артистов стряхнул пыль привычных амплуа со всех героев романа (которых не вычеркнул за ненадобностью), и эти "новые люди" — персонажами их называть язык не поворачивается — как минимум двусмысленны, как максимум — опасны.
Но, опять же, речь не об убийстве как таковом. Спектакль начинается с письма Пульхерии Александровны: все подробности мерзкой провинциальной бытовухи в семействе Свидригайловых молодая артистка БДТ Алена Кучкова излагает, смирно стоя посреди тусклого серого бункера сценографа Ларисы Ломакиной с инфантильной покорностью, будто жертва синдрома выученной беспомощности. В следующей сцене бункер мигает люминесцентными лампочками (не распивочная — скорее, в меру заплеванный ночной бар для люмпен–клабберов). Расхристанный, но все еще элегантный Мармеладов (Илья Дель) толкает речь о главном современном пороке — нищете. Раскольников (Дмитрий Лысенков) слушает вполуха, его надменно–насмешливые реплики сочатся равнодушием, а не сочувствием.
Да он и со всеми так: никакого раскаяния, мук совести, душевной горячки и сердечного трепета. Материны деньги отдает не существующей на сцене Катерине Ивановне эдак походя, Порфирия Петровича — въедливого зануду Александра Новикова — попросту боится, когда не хорохорится. Со "святой" Дуней, красавицей Марией Зиминой, вступает в нагловатые подростковые перепалки, жуткие откровения Свидригайлова (о котором речь еще впереди) его не больно заботят — а напрасно. И процентщицы убитой ему нисколько не жаль: подумаешь, отвратительная старушонка. Вошь, не человек. Только Соня Мармеладова останавливает его самодовольный полет: впрочем, явление взрослой (прежде всего в смысле психологического возраста) Марии Игнатовой у всего зала вызывает изумленный вздох.
Вот уж кто моральные нормы преступил, а внутреннюю силу обрел. Вот чего хотелось Раскольникову, да не вышло. Потому только Соне–Игнатовой он и признается в своем подлинном грехе — слабости (убийство — лишь зеркало, в котором она отразилась), потому ее и зовет с собой "на страдание" с настырностью избалованного ребенка.
Соня Марии Игнатовой нисколько не сомневается в обязанности это страдание принять — не из романтических побуждений, не в пылании веры, а потому, что так надо. Такова уж природа вещей — та самая натура, ведущая преступника к наказанию, о которой вкрадчиво втирает Порфирий Петрович. То, о чем впроброс, как о чем–то само собой разумеющемся, говорит Дуня: "А как же, ты ж кровь пролил…"
Пока Раскольников–Лысенков нехотя смиряется с неизбежностью чистосердечного признания, коим и завершится спектакль ("да они ж смеяться надо мной будут, скажут — трус и дурак"), Свидригайлов подобру–поздорову уходит в мрачную тень, из которой явился. Все монологи вполголоса, составляющие плоть и суть трех–с–половиной–часового спектакля, слушаешь затаив дыхание. Но монотонное, запинающееся бормотание Валерия Дегтяря заставляет вообще не дышать. Чрезмерно правильный выговор (не без психиатрии в анамнезе) лишь иногда, на секундочку, обретает металлическую резкость. Но чем мягче и неуверенней интонации этого маньяка в смокинге (который словно бы пованивает сладкой гнилью, немытым телом, а то и слипшимися лакричными леденцами в кармане для приглянувшихся девочек), тем страшней. А уж когда у него пальцы одной руки начинают мелко подрагивать — от страха недалеко до животного ужаса.
Самонадеянного балбеса–социопата Раскольникова ждет (не?) заслуженное наказание за кадром спектакля. За преступления Свидригайлова не предполагается возмездия, он будто бы так и ходит по улицам среди нас, незамеченный. Так и барахтаются в порочной нищете невидимые Катерины Ивановны, покорные судьбе Пульхерии Александровны и непокорные Дуни, пьяненькие Мармеладовы и погрязшие в бытовухе менты. Прямо как мы — с аккомпанементом из советских романтических шлягеров, с любовью и всякой мерзостью.