На Новой сцене Александринского театра — премьера: "Ваш Гоголь. Последний монолог" Валерия Фокина. Надо сказать, этот спектакль с 2011 года шел на седьмом ярусе "старой" Александринки, и на "Золотую маску" номинировался, и премию "Прорыв" получал. Большое искушение — искать в любом переносе–возобновлении сходства и различия, а по количеству последних судить, тянет на премьеру новая–старая постановка или не очень–то. Простой пересчет мизансцен говорит, что не тянет. "Ваш Гоголь" прибавил фразу в названии — "Последний монолог", убавил ужасов в сцене лечения Николая Васильевича (нету больше на сцене банки с пиявками, возрадуйтесь, зоозащитники!), нет и настоящего окна с видом на александринскую квадригу Аполлона, в которое выходит классик под занавес. Все остальное и все остальные — от двух Гоголей, Игоря Волкова и Александра Поламишева, до музыкантов, не заменивших за 5 лет ни одного флейтиста, — есть. И шуршащая музыка Александра Бакши, и немыслимой красоты сценографические кунштюки Марии Трегубовой, и великолепный ансамбль артистов.
Однако от перемены места сумма изменилась. То ли технологическая начинка Новой сцены помогла (это уж само собой), то ли время диктует новый ассоциативный ряд среднестатистическому зрителю, но теперь "Ваш Гоголь" смотрится как кино, метафорический нуар, который мог бы снять какой–нибудь глянцевый фотограф–визионер. С кадрами, вылизанными до крайней степени чистоты и яркости, с гиперреалистическим умиранием на сцене, со светом в конце туннеля, с последней исповедью героя — перед самим собой, ведь "Авторскую исповедь" Гоголя, из которой взяты центральные фрагменты текста, при жизни автора никто не напечатал.
А может, к началу спектакля Николай Васильевич Гоголь уже мертв. Совсем. И все, что мы видим, — это мытарства души, ну или метания тела (и мозга) в могиле: все мы помним миф о том, что при перезахоронении останков Гоголя обнаружилось — он лежит в гробу лицом вниз. Избранную публику (не более пары–тройки десятков человек) запускают не куда–либо, а в анатомический театр. Жесткие черные скамьи полукругом, на белом кафельном подиуме под светом хирургических софитов мертвое тело в исподнем с запавшей челюстью. В этом физическом развоплощении Игорь Волков ужасающе точен — не зря блистательный артист признается, что играть спектакль ему сложно и страшно. Волков на Гоголя не слишком похож, но его лицо с закрытыми глазами кажется архетипом всех посмертных масок всех почивших гениев разом. Труп трясет. Трупу холодно. Он бормочет. Еле заметно шевелится под ворохом накинутых платков, шинелей и шуб. Встает, чтобы справить нужду, — тяжелой походке позавидует сам Каменный гость. Гоголя пытаются кормить какой–то отвратительной итальянской бутафорией — оливка выпадает изо рта. Санитарки–лилипуты прослушивают кажущееся огромным тело в поисках пульса — напрасно. На Гоголя натягивают парик и усы с хрестоматийных портретов — пустое: ни Игорь Волков, ни Александр Поламишев — молодой, оживленный, многословный Гоголь, порхающий среди видений, — нимало не заинтересованы в собственном узнаваемом обличье.
Их захватывает другое: неоново–зеленые украинские колосья с гигантскими механическими жуками–кузнечиками (которые волей–неволей передают привет Яну Фабру), графичный черно–белый Невский проспект, распадающийся на домики, черные гондольеры с чумными масками в алом свете то ли итальянского солнца, то ли предсмертного жара. Перенасыщенные метафорами, аллюзиями, цитатами картины — отнюдь не иллюстрации к "Последнему монологу". Главное действие совершается на словах, в мертвенно–страстном потоке самооправдания, в попытке окончательно сжечь в огне покаяния второй том "Мертвых душ" и собственную мертвую душу в придачу.
Но о чьей душе речь, кто это все говорит? Игорь Волков выбирается из–под вороха целлулоидных погребальных венков "от Коробочки", "От Маниловых" и отправляется навстречу гигантскому бюсту Пушкина под бормотание про "чудеса и леший бродит…".
Великий писатель Гоголь растворяется в пантеоне российской словесности. А тяжелое большое тело в исподнем с запавшей челюстью, с грузом памяти, вины и неотвеченных вопросов — куда уходит оно? Кто это? На премьере спектакля Валерия Фокина не обойтись без подозрений: если это и Гоголь — то наш. Общий. Неминуемый.
