Лидер группы "ДДТ" Юрий Шевчук рассказал о нынешнем неосредневековье

Юрий Юлианович, мне кажется, с вами все давно уже разговаривают как с таким моральным авторитетом, совестью нации…

— Я в эти плакаты не верю, я себя знаю лучше, чем те люди, которые занимаются мифологией (смеется): мифологизируют ту или иную персону в нашем российском обществе. От этого уже давно пора отказываться. Одни святые, а другие предатели — всё это очень упрощенно, неправильно, согласитесь.

Но в России всегда так: либо черное, либо белое.

— Чем больше живу, тем больше понимаю, что человек в принципе далек от совершенства, в нем бушует и добро, и зло во все периоды его жизнедеятельности. Я сейчас больше философствую, насколько я способен на этот способ мышления. И по поводу своей персоны тоже… С другой стороны, самое главное при таких размышлениях — находиться в динамике жизни. А она есть: концерты нам пока не запретили играть, поэтому мы в смысле своего труда очень счастливы, много ездим по стране, и я этому очень рад.

Во время поездок по стране вы фактически онлайн наблюдаете, как Россия меняется. Так меняется она или нет? И меняется ли ваше восприятие России?

— В наших концертных залах — фактически нет. Мы стараемся создавать дружелюбную атмосферу, весьма мирную, и спокойно говорим о жизни при помощи песен и музыки. Вчера был концерт в Самаре, сегодня — в Ульяновске. Везде идет диалог, обмен какими–то добрыми чувствами. Если не жить в столицах, не торчать в Интернете и не наблюдать все эти ужасы, то в принципе жизнь такая же, как 10–20 лет назад. И люди, и дороги, абсолютно ужасные, не меняются, особенно в глубинке. Люди выживают. Люди, по крайней мере наши слушатели, как мне кажется, не потеряли чувства добра и любви, за которые граждане России цепляются как за последний оплот, чтобы не сойти с ума от всего, что происходит. Это для многих может показаться наивными размышлениями, но я говорю то, что вижу.

Вы сеете разумное, доброе, вечное, призываете к любви…

— Пытаемся, пытаемся…

Но если заглянуть в телереальность, не знаю, реальность это или нет, там все больше злобы и агрессии. Откуда все это берется?

— Как–то я пошел в магазин в Питере: иду по улице и вижу нашего питерского писателя Илью Стогова. Мы встречаемся иногда, он покупает помидоры, а я — огурцы (смеется). Я говорю: смотри, старик, какой ужас происходит, люди многие озлоблены и прочее. Он меня поразил фразой, над которой я достаточно долго думал: "А ничего не изменилось, просто мы видели народ с одной стороны, а теперь он повернулся другой". Все эти стороны в нас живы! Жива любовь, живо и зло. Тем более сейчас, когда все так напряжено. Поэтому чему удивляться? Все, что сейчас происходит, просто расширяет понимание нами нас же самих! Такими мы тоже можем быть! Вдруг все эти журналисты на центральных каналах объявили войну братской стране. Вы знаете и все знают, что я за мир всеми силами своей души, и этот кошмарный конфликт меня просто растерзал. Так же как и всех рефлексирующих людей и у нас, и на Украине. Друзья у меня есть и в Киеве, и в Донецке — везде. Все это ужасно. Мы очень долго жили в псевдостабильные времена, питались какими–то иллюзиями. А сейчас жизнь вскрыла жесточайшую реальность. Но ее надо пережить, осмыслить. Это очень важно — для пишущих, для нас, для всех людей культуры. И важно не впадать в истерику, конечно. Читаем Пастернака, "Доктор Живаго". Все переживалось уже неоднократно предыдущими поколениями. Безусловно, любая война кончается миром, просто речь идет о потерях, не только физических, но и духовных.

Вы когда–то в видеообращении к оппозиционному митингу сказали: "Главное нам не соревноваться в ненависти к власти, добро победит". Получается такое непротивление злу насилием?

— Нет, я имел в виду более спокойный человеческий тон: даже если ты критикуешь, не нужно впадать в какую–то злобность. Вот о чем я говорил, потому что меня многое напрягало. Напрягали крики, личные оскорбления, недостойные, мне кажется, нормального гражданина, интеллигента. Помните, у Бориса Гребенщикова великолепная фраза: "В битве со злом взвейся сокол козлом"! Я говорил о том, чтобы в этой борьбе самих себя потом не убить и не растерять в себе остатки человечности.

Вы часто на концертах говорите: "Мы не рабы, рабы не мы".

— У меня есть стихотворение типа "Мама мыла раму" — "Мы не рабы, рабы не мы", я это прочел, когда мне было 7 лет, в букваре и запомнил на всю жизнь. Согласитесь, что букварь в 1960–е годы был достаточно диссидентским, как ни странно.

Когда вы сейчас это декларируете, вы не ощущаете себя таким Сизифом, который катит–катит туда свой камень, а он обратно может скатиться?

— Делай что должно — и будь что будет. Тут можно много размышлять о минутах отчаяния, бессонных ночах и т. д., но это посещает каждого из нас. Как–то сил пока хватает, хотя дорога к светлому будущему сейчас перерыта траншеями и окопами, но тем не менее эту дорогу ты видишь и идешь. А иначе не вижу смысла вообще в существовании.

Тащить этот камень надо…

— Камень или крест. А как иначе. Наши предки тащили и нам предложили. В этом какой–то смысл жизни.

Вы много боролись за сохранение архитектурного облика Петербурга…

— Да, я принимал участие: не сказать, что был лидером движения. Но это естественно для любого человека. Я изучал архитектуру в институте, и Питер для меня всегда был удивительным городом в этом смысле.

Но сейчас такое ощущение, что происходит уже не архитектурное, а идеологическое разрушение. Что мы слышим о городе: съезд неонацистов, депутат, который может позволить сказать женщине, что в нее вселился сатана. И ничего, все довольны…

— Я помню, в 1991 году мы репетировали на Тамбовской, 10, и там собирались ультранационалисты. Их было столько! После каждой репетиции мы проходили сквозь ряды этих мрачных чуваков. Мне кажется, это часть нашей социальной жизни, это никуда не ушло, к большому сожалению.

То есть лучше на это просто меньше обращать внимания?

— Нет, конечно, нельзя не обращать внимания. Необходима полемика, которая сейчас забита. Тут понятно все, чего говорить…

Ее просто вообще не существует.

— Да, согласен.

Я недавно слышал от Артемия Троицкого, что, по вашему мнению, в стране велика угроза гражданской войны.

— Безусловно, я об этом писал еще в начале прошлого года. Потому что, когда идет такой раздрай и пропаганда: решать проблемы государства и геополитики силой, эта агрессия вырывается даже из–под такой жесткой системы, которая сейчас строится в нашей стране.

Этому учит история. Конечно, я с печалью все это наблюдаю и смотрю в будущее: все может быть, и гражданская война может быть. Но об этом не я один говорю, об этом многие размышляют. С другой стороны, сейчас удивительное, исполненное какого–то величия время. Может быть, многие меня не поймут. Все зависит сейчас от наших поступков: наша жизнь, смерть, просто наше существование. Удивительно, насколько сейчас всё строго, жестко. Вот это зло отпустили, поводья бросили. И от любого человека, от его взглядов, поступков зависит если не все, то многое. Ты можешь за час стать героем, или подлецом, или убийцей, или еще кем–то. Время очень жесткое, я это чувствую и об этом пишу новые песни.

Нынешнее время — это такой тест на вшивость для всех?

— Безусловно. Но начинать надо прежде всего с себя самого. Многие думают о семье, о родных и близких, это тоже очень важно, и свои поступки сверяют с этими ценностями.

О семье ведь думают и телеагитаторы, которые раздувают войну по телевизору.

— Безусловно, много цинизма, они хотят для своей семьи дачу в Майами, чтобы все было замечательно. Есть, конечно, и отчаянные идеалисты. Всего намешано! Я вообще не способен и не готов всех мазать одной краской, даже своих оппонентов. Вижу много невежества, человеков заблудших или просто фанатично убежденных, что только такой путь возвеличит Россию. Дороги — это все херня, а главное — мощь, чтобы все боялись, суки, чтобы все опять встали в стойку под имперскими флагами. Есть партия вечной войны, она всегда была, сейчас она на коне.

Сейчас все чаще заговаривают о возможности третьей мировой, что мы превратим США в ядерный пепел. Это опасные спекуляции или пустое бахвальство?

— Я песню написал, которая так и называется: "Третья мировая будет ломовая". Там есть такая строчка:

"Нарядили две страны в солдатские трусы,

Не хрен вам плясать в бикини, встали на весы".

Худеем, короче. Худеем и готовимся.

"В XXI веке старый добрый мозготрах —

Сталин и Бандера бьются в наших головах".

То есть такая легкая песня, абсолютно антивоенная, может, мы ее доделаем и покажем стране. Об этом, конечно, размышляется: живем прошлым, помним прошлое, знаем прошлое. Будущего все боятся, поэтому многое отсюда вытекает. От инертности нашего сознания, нежелания думать, учиться у предков. Прошлое мифологизируем, идеализируем, безусловно, это свойство человеческой природы, это связано с психологическими страхами и т. д.

Вы как–то сказали, что самое ужасное — это идеологический возврат в средневековье, в сумеречные времена.

— Да, в неосредневековье, которое у нас сейчас наблюдается.

То есть мы уже в нем?

— По крайней мере нас туда пытаются затащить многие средства массовой агитации и пропаганды, вбить в неосредневековье. Где существуют князь, бояре и благодарный тягловый народ.

Такое средневековье сродни фильму "Трудно быть Богом", если вы его смотрели?

— Да, я был на премьере, я к этому фильму отношусь очень бережно, Алексей Герман высказался о будущем весьма нелицеприятно, но очень трезво и мощно. Я увидел в этом его послание нам всем перед уходом. Он вложился в эту картину. Это не блокбастер, слава богу, это серьезная, очень важная для нас философская притча. Для тех, кто видит и слышит.

Вы жили 18 лет при Брежневе и уже 16 лет при Путине. Можно ли эти времена сравнить?

— И при той власти, и при этой я видел и вижу много замечательных, достойных людей, это уже радует. Можно критично относиться к системе, но для меня главная цель, если ты пытаешься быть художником, это, конечно, человек, со всеми за и против. Слава богу, я не вижу весь мир в черном цвете. И тогда замечательные люди жили. Если мы в школе курили где–то в кустах, любой прохожий мужик мог взять кого–то из нас за ухо и отвести к папаше. Это, с одной стороны, было незаконно, а с другой — тепло и как–то очень по–человечески. Сейчас, конечно, другие времена, но потерять веру в человека — это засада, это значит, что в душе у тебя никакого Бога, никакого света уже нет. А это очень сложно и тогда было, и сейчас. Разница есть, конечно, в экономике, в том, сем…

А в атмосфере?

— Когда я учился на худграфе на Урале (художественно–графический факультет Башкирского педагогического института. — Ред.), видел, как раз в неделю к нам во двор приезжала машина с костями из ресторанов и столовых. В течение пяти курсов учебы я наблюдал эту гигантскую очередь, бабки стояли с 5 утра, грелись у нас в институтских коридорах, а потом — массовая атака на этот несчастный ларек с костями по рубль двадцать, буквально с объедками. Я видел то, о чем сейчас не принято говорить, кошмар выживания тогда, вижу кошмар выживания и сейчас. Все ездят на иномарках, но все подвешены за яйца ипотекой. В принципе, недалеко ушли.

Еще неизвестно, что лучше…

— Хотелось бы чего–то другого для нашей замечательной страны. Больше разумных поступков от власти и какого–то мышления и гражданского чувства у простых людей, это очень важно. Любая система — это обоюдостороннее движение.

На сайте "ДДТ" начал слушать последний альбом "Прозрачный".

— Наконец–то до музыки дошли!

Там песня несерьезная "Танцует солнце в прикиде Евы". Откуда такая веселость в наше непростое время?

— Изнутри (смеется). Сейчас очень тяжело. Но чем хуже, тем крепче пытаешься ухватиться за те краеугольные камни любви и даже, можно сказать, философского оптимизма, что не все потеряно. Но это не тот попсовый позитив: "я не вижу ваших ручек, все клево" и т. д. Я часто говорю на концертах, что наш оптимизм другого рода. Когда все сгорело, ты уперся лбом во все стены мира, сверху вместо дождя идет пепел, а ты способен сказать себе: "Юрка, а жизнь не такая уж и хреновая штука, и каждый глоток кислорода, который ты вдыхаешь, есть великое счастье, многое зависит от тебя самого". В принципе, это и есть настоящий оптимизм с пониманием всей трагичности ситуации, в которой ты живешь. Об этом на всех концертах мы и говорим, и люди поддерживают, принимают нашу позицию. Нельзя унывать ни при каких обстоятельствах, уныние — грех…

А как все–таки появилась песня "Когда закончится нефть"?

— Откуда я знаю, песни приходят, могу много размышлять о "голосах", но это все бред… думаешь, видишь жизнь, иногда чувствуешь последствия происходящего.

В довольно давнем разговоре с двумя Ксениями, Собчак и Соколовой, вы сказали: "Я хочу, чтобы власть покаялась, раскаялась, может быть, до них дойдет что–то, случится некий переворот сознания". Вы по–прежнему на это надеетесь?

— Я хочу сказать, что покаяние, если взять наше православие, — это духовный подвиг. Я считаю, что это одна из важнейших и труднодоступных для нас вещей — раскаяться до глубины души в чем–то содеянном. Это очень серьезный, героический поступок, и человек после покаяния меняется, на мой взгляд, даже на генном уровне, он становится совершенно другим. Я видел таких людей, они прекрасны, несмотря на то, что совершили. Раскаявшись, человек меняется очень серьезно. Как вам сказать, я за каждым человеком оставляю это право, за человеком власти тоже. В истории бывали всякие минуты просветления и у таких людей, почему бы нет? По крайней мере, об этом нужно думать и говорить.

Не все потеряно.

— Конечно, нет. Будет плохо, трудно, ужасно, но не все потеряно.

В средневековье в Европе, на Руси правду можно было говорить только юродивым: дурачок, что с него возьмешь! Вы ощущаете себя таким юродивым?

— Поэты на Руси произошли от юродивых, от менестрелей, от площадных музыкантов, певцов, всевозможных бродячих стай каликов перехожих. Безусловно, оттуда развилось слово. А слово очень связано с правдой. И в слове "юродивый" я не вижу ничего плохого. У нас был историк, который написал замечательную книгу об этом, — Панченко. Почему нет, называйте как хотите! Но это предполагает некую маргинальность проживания, то есть надо босым ходить по снегу, в веригах, жить под мостом. Но семья моя не готова.

У вашей мамы скоро юбилей.

— И в Уфе мы сделали замечательную выставку.

Я как раз про это хотел спросить: у вас есть любимая картина вашей мамы?

— Конечно, причем несколько.

Это пейзажи или цветы, или?..

— Это абсолютно не важно. В кинематографе, или в живописи, или в музыке иногда не важен предметный мир, на основе которого человек вытаскивает добро и гармонию. Это может быть пейзаж, или цветы, или портрет, важны чувства, на основе которых художник наполняет своим добром и светом материю. У мамы есть такие замечательные работы, уфимцы на этой выставке приняли ее в члены Союза художников России, питерцы наградили медалью "70 лет Победы". Она отпахала радисткой на Северном морском пути, когда по ленд–лизу во время войны шла оборонка в Россию со всего мира.

Она с американцами уже в то время общалась?

— Да–да, причем она рассказывала, что у американцев погиб радист во время обстрела, пришло судно, все такое побитое, и они предлагали ей пойти с ними, поработать радисткой, но мама категорически отказалась. Вот какая интересная жизнь…