"Деловой Петербург". Четыре дня и четыре ночи в поезде Петербург-Ташкент

"Как соблазнять русских порченых девушек?" — услышав этот вопрос, я сначала ничего не поняла, а потом опешила. Не поняла из–за особенностей русского произношения, а опешила, потому что вопрос задает паренек, которому на вид 15–16 лет. Он остановил меня в тамбуре, и мы разговорились. Он рассказывал, что едет домой на побывку, что работал в Петербурге кондуктором, что ему предлагали сняться в порнофильме, но он испугался: вдруг увидит кто–то из соотечественников. И наконец рассказал, что мечтает о русской подруге, но его интересуют только физические отношения. Таких и совсем не таких рассказов за время пути я услышала бесчисленное множество. Только в моем вагоне ехали домой 53 узбекских мигранта.

Чай

Московский вокзал. 6 утра. Такое увидишь нечасто: поезд № 383 Петербург—Ташкент ходит раз в неделю. Нескончаемый поток обезличенных людей в темной одежде, размножившаяся полиция, гул нерусской речи, сумки, тюки, складные велосипеды, коробки с бытовой техникой, коляски, огромные детские игрушки в целлофановых пакетах и даже автомобильные покрышки заполонили все пространство вокзала.

Двенадцатый путь. Посадка в поезд напоминает фильмы про гражданскую войну. Посекундно уворачиваюсь от груженных тюками тележек, чтобы они не снесли меня под колеса поезда. Споры о превышении ручной клади настолько горячи, что для охлаждения пыла вызывают полицию. Я последней предъявляю проводникам билет.

— Ты тоже едешь?

— Да.

В этом поезде только у меня красный паспорт, у всех остальных — зеленый. У меня боковое нижнее место, утренний полумрак скрывает лица попутчиков, а общий хаос скрадывает мое "здравствуйте". Поезд трогается. Сумки, тюки, складные велосипеды, коробки с бытовой техникой, коляски, огромные детские игрушки в целлофановых пакетах и даже автомобильные покрышки обретают свои места на третьих полках, под сиденьями, под ногами в купе. В тамбуре для курения, как на складе, подпирая потолок, разместились стиральная машинка и еще несколько обмотанных в целлофан сумок. Проводник собирает паспорта и выдает зеленые одеяла, на которых большими русскими буквами написано: "Узбекистан".

Купе постепенно обживаются, достаются лепешки и прочая снедь. Не успело еще успокоиться общее брожение багажа, как меня зовут в гости на чай. В этом купе едут мужчина лет тридцати и его беременная супруга — он таксист, в Петербурге работает уже 8 лет, родом из Самарканда и в Узбекистане работал автомехаником. Когда нужно было играть свадьбу, в первый раз уехал на заработки в Россию и в отличие от многих мигрантов на первую работу устроился не по знакомству, а по объявлению в газете — расклеивал объявления, так узнал город, а через некоторое время устроился в такси. Через 3 года работы скопленных денег хватило на женитьбу. Свадьбу играли в Узбекистане, и после он сразу вернулся в Россию вместе с женой зарабатывать на строительство дома. На словах его все устраивало и в работе, и в отношениях с русскими, но он никогда не отпустит в Россию на заработки своих будущих детей.

На разговор стекаются новые попутчики. В России это мойщица посуды в одном из кафе на Невском, уборщица в магазинчике шаговой доступности, мерчендайзер в одном из дешевых супермаркетов, уборщица подносов в ресторане быстрого питания и разнорабочий на стройке — все те, кто так привычны нам на этих позициях в повседневной жизни. У себя на родине эти же люди работали няней в детском саду, завхозом в больнице, строителем, швеей на фабрике, инженером. Все приехали в Петербург, потому что здесь кто–то раньше работал или все еще работает из родственников. Мало кто едет в пустоту, в основном место работы определено еще до отъезда с родины. Истории разные, а причины приезда всего две: строительство дома или свадьба. Дом — это 2 года работы в России. Дом из глины на кирпичном цоколе стоит от 500 тыс. рублей. Свадьба — год работы в России, минимальная стоимость свадьбы — от 90 тыс. рублей.

Ботир

Тверь, у меня появился новый сосед — крупный парень со светлыми волосами, внешне совсем не похожий на узбека. Когда поезд тронулся, он протянул мне пачку сигарет со словами: "Вот, здесь деньги, меня сейчас позовут в купе проводники и будут просить взятку за перегруз, но у меня всего одна сумка и платить я не хочу, пусть пачка пока побудет у тебя". "Ты уверен, что позовут?" — спрашиваю я. "Да, вот увидишь сейчас". Через несколько минут его и вправду позвали. Когда он вернулся, мы разговорились. Ботир — бывший участковый, работал в Ташкенте, а потом решил уехать в Россию. Его история совсем не похожа на многие — он не от бедности бежал, а в поисках себя и для доказательства своей самостоятельности отцу.

Первое знакомство с жизнью мигранта началось с Волгограда — приехал на уборку урожая в поле, у них собрали документы якобы для оформления временной регистрации, а потом продали другому хозяину. Он отказывался работать, и его отпустили, потребовав только отработать деньги, которые ушли на питание и содержание. Разыскав того, кто отобрал паспорт, Ботир узнал, что все документы потеряны. Так, с временным удостоверением личности, он отправился в Узбекистан. Возвращаясь в Россию с новым паспортом, он уже знал, что будет работать на стройке у своих знакомых и больше не совершит такой дикой ошибки, как в первый раз. Видимо, бывших участковых не бывает, и Ботир мечтает устроиться в правоохранительные органы РФ, но для этого нужно оформить гражданство. Если все сложится и у него получится с устройством на работу в российскую полицию, он конечно же не будет давать послабления своим соотечественникам, преступающим закон. Передо мной уже не первый такой образцовый мигрант, у которого все в порядке с документами, который стремится работать, не нарушая закон, уважает русских, трудится на благо своей семьи и трудится много, без выходных, как муравей. Спрашиваю у Ботира:

— Вот я беседую с вами, вы отзывчивые, гостеприимные, законопослушные, а у меня в голове маячат цифры статистики преступлений: граждане Узбекистана занимают в этом рейтинге первые позиции. Кто же те узбеки, которые кошмарят наши улицы?

— Есть такая узбекская поговорка — вот рука, пять пальцев, все пальцы разные. Когда у меня не было документов и денег на еду, я тоже был готов пойти и ограбить, но меня не так воспитали. Многие приезжают из деревень, там мало кто знает русский, но, когда они подрастают, нужда заставляет ехать на заработки. Они едут уже на готовое место, для того чтобы работать, не нужно даже язык знать. Появляются деньги, и сносит крышу. Или кто–то обманывает, и тоже сносит крышу.

— Все равно я не понимаю, если есть кто–то старший, кто позвал его работать, неужели он не может проконтролировать, научить, подсказать?

— Мне сложно ответить тебе, я в России даже своей маме не доверял бы. Я никогда не пойду работать, если начальник узбек, только к русскому.

— Когда вы уезжаете, ждет ли вас бывший работодатель или сразу место занимается другим узбеком?

— Меня не ждет, я утром не вышел на работу, собрал вещи и решил уехать домой — сердце позвало. А вообще опасаюсь, что меня и не выпустят обратно. Поговаривают, что в Узбекистане вводят закон, запрещающий выезд мужчин в возрасте от 16 до 37 лет. Республику строить нужно.

Плов

Проводники готовят плов на печке, которой обогревается вагон. Как я убедилась, на ней можно готовить все что угодно — от супа до жареной рыбы, разве что лепешки не пекутся. Все пространство вагона напоминает кишлак, где проживает огромная семья, — приготовленный плов был поделен между теми, кто готовил, беременными и детьми.

Мавлуда

Дело близится к вечеру, и после плова мне сразу предлагают выпить, от чего я категорически отказываюсь. Это вызывает взрыв удивления: для многих в этом поезде я стала первой русской женщиной, которая не пьет и не курит. Начинается откровенный разговор. Мне рассказывают, что о таких явлениях, как запой и гражданский брак, многие узнали только в России. Рассказывают об экономике мигранта. Хороший доход — 35 тыс., из них 30 тыс. отправляется семье в Узбекистан, остаток — это еда, жилье и русская "жена". Рассказывают, что русский мужик — пьяница и подкаблучник.

Чем выше градус в головах собеседников, тем жарче беседа, тем острее слова. Я начинаю чувствовать, что гостеприимство приобретает какую–то искаженную форму. Улыбок и слов о русских братьях не осталось. Тот пласт людей, который они видят в круглосуточных магазинах, в ресторанах быстрого обслуживания, в клубах, на ночных улицах, не рождает уважения к русским. Из разгорающейся беседы меня выдергивает самый трезвый и однозначно дает понять, что нужно немедленно уходить.

Пока поезд двигался по Казахстану, к нам в купе подсела женщина — она без места и ютится где придется. Когда перед узбекской границей собрали паспорта, она сняла с себя золотые украшения и отдала соседкам. "Ее сейчас тоже вызовут", — объясняет Ботир, и я вспоминаю, как он оставлял мне пачку с деньгами. Но из всего вагона вызывают только меня — для проверки таможенной декларации и уточнения целей поездки. Мне уже давно рассказали по секрету, что в поезде меня считают российским шпионом, который что–то хочет узнать об Узбекистане, поэтому проверки не удивляют.

Но контроль пройден, теперь мы в Узбекистане, и весь вагон в шутку поздравляет меня с тем, что теперь мигрант — я.

На остановках продавцы идут один за другим, платья и позолоченные безделицы сменяют пирожные и телефоны, после телефонов проходят торговцы колонками, потом протискиваются тяжело груженные продавцы духов, валютчики обменивают русские рубли на узбекские сумы. Курс: 1 тыс. рублей — это 85 тыс. сум, и, отдавая одну бумажку номиналом 500 рублей, ты получаешь увесистую пачку, а разменяв, например, 5 тыс., тебе отсчитывают целый пакет денег.

Поезд останавливается часто, к Самарканду в вагоне остается всего два десятка пассажиров. Теперь рядом со мной Мавлуда, узбечка лет сорока. Она работает в "Галерее", в одном из кафе быстрого питания — убирает со столов, возможно, я даже видела ее. Мы выходим вместе в самаркандские сумерки. Меня обещали встретить представители диаспоры. Но никто не встречает. Когда перрон пустеет, Мавлуда сразу зовет меня к себе — в кишлак на окраине Самарканда. Здесь у нее остались три дочери, младший сын и четыре внука, муж умер. В России она зарабатывает на минимальное обеспечение своей семьи — ремонт старого жилья и продукты.

Маленький Matiz (здесь все такие) подпрыгивает и вновь опускается в очередную колдобину. По улице выстроились одинаковые глиняные дома с плоскими крышами, где–то дом покрывает костлявый, еще не зацветший виноградник, дорогу окаймляют скамеечки и самодельная реклама о продаже лепешек, зерна и мойке машин. Платим таксисту 17 тыс. сум. Нас встречают две девушки 18–20 лет, а вслед за ними из дома выбегают еще две совсем маленькие девочки — внучки Мавлуды. Просторная комната застелена ковром, из мебели только печка и детская кроватка. Одна из дочерей показывает внука — его Мавлуда видит в первый раз, когда уезжала, он был в утробе матери. Три большие сумки торжественно внесены и поставлены в центр комнаты. Настает время раздачи подарков. Практически все везут из России конфеты — нет ни одного узбека, с которым я разговаривала, который не вез бы килограммы российских конфет на родину: они по–особенному вкусные и существенно отличаются от местных. Далее в рейтинге бытовая техника: кто имеет возможность и финансы, везут купленное на распродажах, хоть в Узбекистане цены значительно ниже, но качество оставляет желать лучшего, и все стараются обустраивать быт привезенной техникой, хотя растаможка очень дорогая. Мавлуда привезла только один телефон для старшей дочери. Дальше идет одежда: цены на хлопчатобумажные изделия на родине низкие, но модная вещь из России — всегда хороший подарок. Памятными трофеями с эмблемами Петербурга будет украшен дом. В этой семье теперь будут кружки с Казанским собором. Дальше из сумок достаются совершенно удивительные вещи — от салфеток и упаковок с сахаром до топора. Когда все слоны раздарены, дочери накрывают стол, то есть пол, стелится скатерть, и на ней расставляются посуда, лепешки, сладости и обязательно колбаса из России. Завтрак с приходом гостей плавно перетекает в обед, а там и в ужин. Мавлуду, как бойца с фронта, почетно встречает вся улица.

Бдительность

Отправляясь в поездку, я ожидала, что, вырвавшись из постоянного прессинга российского УФМС, злобы и негатива с наших улиц, бывшие мигранты будут открыты для диалога, но я столкнулась с жесткой цензурой. И самоцензурой. Меня вывели из ташкентской чайханы, когда подвыпивший посетитель заговорил о том, что в СССР было лучше, а теперь они просто выживают, его дети уехали в Россию и вынуждены работать там дворниками, хотя сын бухгалтер, а дочь преподаватель. Когда в кадры моей камеры попадали обшарпанные стены бедного жилья, герои очень настоятельно просили стереть снимки. В Ташкенте органы правопорядка отыгрались за всех узбекских парней в России — у меня проверяли документы на каждой станции метро. Вместо рекламы в вагонах везде висят плакаты "Бдительность — необходимость современного времени".

Под внимательные взгляды полицейских я захожу в аэропорт. До вылета остается 2 часа. Я заполняю таможенную декларацию и, заметив, что сосед замешкался, вызываюсь помочь — он плохо читает и совсем не пишет на русском. И сразу около меня образовалась очередь из таких же горемык. По тому, что мы прописывали в документах, получалось, что жизнь мигранта в России начинается с 3–5 тыс. рублей и телефона, правда, он был не у всех. Заполняя графу "ценные вещи", кто–то просил написать: "Сумка с продуктами". Я вносила имена Фархода, Эргаша, Наримона, Райса… Через несколько дней они пополнят ряды дворников, уборщиков, мойщиков и строителей Петербурга.