Лето 1991–го помнится очень хорошо, прежде всего оперой. 13 июля в 18:00 в Мариинке была премьера "Войны и мира" Прокофьева. Тот вечер зрим, как будто месяц назад. Ещё была жива советская культурная жизнь и более того — среда. Примерно представлял, кого увидишь на концерте или опере, и суть была не в том, что встретишь много знакомых, нет — просто привычные лица.
Театр был не светской жизнью, но культурной, в старом смысле слова. Не было запредельных цен на билеты, не было статусности. Это была первая совместная постановка Мариинки — с "Ковент–Гарденом" и Опера Бастий, первый раз нашу оперу транслировали на Запад. Режиссёром был умный англичанин Г. Вик, дирижировал В. Гергиев, ещё молодой и полный не просто романтической пылкости, но юношески мечтательной робости во взгляде, он был счастлив осуществить мечту. Постановка была свежей и полной воздуха, молодая Е. Прокина была превосходной Наташей.
Время было другим, чем сегодня, военная часть оперы утомляла. Теперь её слушаешь механически–рутинно, тогда натужный советский пафос второй части оперы–колосса вызывал отторжение. Все эти могучие хоры — сталинские высотки утомляли, от второй части в памяти осталась только последняя встреча Наташи и Андрея. Даже ария Кутузова о Москве в отличном исполнении Н. Охотникова не заводила, опера была о людях и чувствах. Пришла свобода, и в человеческой части оперы её было много. Гергиев был неподдельно окрылён, немыслимое свершилось. То было настоящим переживанием музыки, которая забирала силы, на следующее утро долго не мог встать.
В самом конце 1991–го Гергиеву и Мариинке выпала и вторая вершина — "Огненный ангел" Прокофьева. Ставил Д. Фриман, помнится отлично, там была неистово хороша Г. Горчакова, сцену заполняли изломанные бесы — гимнасты из Лесгафта, но "Война и мир" была сильнее: музыка лучше, полна весны. Прокофьев был влюблён, чист и светел, его даже война (а написана именно тогда) не брала. Так и нас тогда ничто ещё не брало.
Это было невероятно увлечённое время, казалось, что всё впереди. И это — не только молодость, открывались горизонты, одни за другими. Никто ведь ещё не знал, чем это грозит. В зале была интеллигентная публика, советские ИТР были ещё лицом (с явственной привычкой думать) общества, это казалось так естественно. Перестройка достигла пика, ровно накануне полного срыва.
Читайте также:
Политика
Распад империи: 30 лет на перестройку экономики
Перед самым 1991 годом открылся концертный зал во дворце Белосельских–Белозерских, буквально перед этим три концерта играл Г. Кремер (в том числе и Lontananza Ноно), в январе в Филармонии дирижировал И. Менухин. В июне был моцартовский фестиваль, на открытии с оркестром играл Г. Соколов. Хорошо помнится концерт тогда ещё не перешедшего в жанр перформанса В. Афанасьева. Филармония, правда, уже заметно затухала, осенью 1990–го там были последние великие гастроли — Чикагский оркестр с Г. Шолти. А дальше всё стало впадать в спячку, которая так и длится уже тридцать лет.
Правда, есть отличие от нашего времени — ещё играли современную музыку, и поразительно много. Просматривал программки и поразился трём (!) авторским концертам Б. Тищенко за сезон (теперь, если честно, младшее поколение и знать его подчас не знает), был вечер Г. Уствольской. Ленинградскую музыку играли часто, ещё живой была "Музыкальная весна", её ждали, это был шанс на диалог с музыкой своего времени. Музыка могла быть и не лучшей, но, как ни странно, интонация времени слышалась почти всегда. Теперь это ушло полностью. Даже главного музыкального героя наших дней, Л. Десятникова, практически не играют, характерно, что к его юбилею концерт был на Новой сцене Александринки, Филармония не сподобилась.
Жива была и музыкальная критика, она вдруг стала актуальной, из–за статей К. Шевченко (Веселаго) ругались, ссорились, но их ждали. Тогда Веселаго обвиняли едва ли не в вульгарности, но в сравнении с В. Журавлёвым это — вершина вкуса.
Что выжило? Культурной среды нет, окрылённости и в помине, остался только Гергиев. Впрочем, давно другой. Теперь ему сильно ближе не мечты Наташи и Андрея, но глушащий патриотизм, батальные эффекты и дружба с властью — тогда он был полон задора, энергии, он открывал миры. Это тоже знак времени: всё открывалось, всё хотелось пережить. И настроение июльского вечера о многом говорит. Частное всё ещё могло спокойно жить и даже думать и мечтать. Всё, что могла принести перестройка, она дала.
