Неигровой немой фильм 1918 года "Годовщина революции" смонтирован Дзигой Вертовым из хроники киножурналов "Свободная Россия", "Кинонеделя" и других. Фильм считался утраченным и был восстановлен в 2018 году киноведом Николаем Изволовым. Повествование охватывает период с февраля 1917 года до ноября 1918 года.
При просмотре срабатывает тот же неконтролируемый эффект, что и в случае с другими советскими фильмами: сегодня мы видим в них нечто противоположное тому, что навязывала пропаганда. Например, Февральскую революцию автор предсказуемо рассматривает как прелюдию к большевистскому перевороту, однако невозможно не увидеть огромную разницу между визуализацией двух этих событий на экране. В документальной хронике февраля мы видим прежде всего лица индивидуумов — тех, кто ощущает себя прямыми участниками переустройства страны. Затем человеческие ручейки сбиваются в массы — не в единую, а именно в разные массы, каждая из которых хочет чего–то своего.
Перед нами самый редкий российский опыт ХХ века — гражданско–политический, который после Октября был вытеснен, задавлен, забит в людях — и начал медленно возвращаться лишь после 1986 года. Попутно понимаешь, что успех Октябрьской революции был возможен именно на волне успеха Февральской, то есть многими Октябрь тогда воспринимался именно как продолжение февраля, в духе "еще больше свобод".
Слово "свобода", кстати, ключевое в февральском контексте даже у Вертова; а вот в октябре оно как бы отходит на второй план, уступая место "социальной справедливости".
Завораживает сама возможность вглядеться в безымянные лица истории на улицах Петрограда и Москвы. И, конечно, преследует неизбежный сентиментальный вопрос: как сложилась судьба этих — случайно выхваченных из толпы — рабочего или работницы, юнкера, офицера, депутата?.. Уцелеть в пожаре ХХ века шансов было немного — но они об этом еще не знают. Вспоминается тут и фраза "Россия, которую мы потеряли": мы видим на экране толпу — но еще мирную, незлобную, по меркам начала ХХ века и вовсе дружелюбную. Особенно, конечно, удивительно видеть в качестве участников мирного протеста офицеров или солдат.
Словом, первая часть фильма, посвященная февралю 1917 года, выглядит подозрительно полифонической — по сравнению с октябрем 1917–го, и особенно с 1918 годом. Все это и сам автор монтажа, вероятно, понимает — и поэтому как бы спохватывается, обрывая на полуслове рассказ о временном правительстве летом 1917 года. И сразу переходит к октябрю, к большевистскому взгляду на историю — как на "единственно возможный" ход событий, а не случайность. Так же неловко автор обрывает разговор об Учредительном собрании: только что мы видели, как множество людей участвуют в агитации и выборах, — и вдруг субтитры: "Учредительное собрание было разогнано". О, эта безличная форма глагола, сколько раз еще она будет означать в переводе на большевистский "волю народа, большинства, истории" — одновременно являясь общественно–лингвистической формой ухода от ответственности!
Фильм нужно было бы вообще оставить без музыки, без этой якобы игры тапера за кадром, чтобы оставить зрителя наедине с этой оглушительной тишиной истории.
