Завершающий фильм Леонида Парфенова из цикла "Русские евреи" дает возможность подвести и итоги всей трилогии. Почему 1948 год, понятно: первая волна государственного антисемитизма, разгром Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), убийство его главы Соломона Михоэлса в Минске. Парфенов подробно реконструирует это убийство; иррациональная его жестокость поражает даже по тем временам. Тот же иррационализм и в деле врачей 1952 года — преддверии очередного, к счастью не реализовавшегося, этапа массовых репрессий. Эти события одновременно символизируют и финал сталинского проекта, и начало обратного отсчета советского режима.
Итак, это не только история одного народа в рамках государства — это еще и фильм о смысле советского проекта. Как случилось, что в стране, где интернационализм считался фундаментом идеологии, продолжала существовать "пятая графа" ("национальность") в любой анкете (и для евреев она "стала судьбой", как говорит Парфенов) — ведь эта графа противоречила самой наднациональной сути советского проекта?.. Ответ: сутью этого проекта, независимо от планов даже его создателей, стало в итоге насилие, физическое и психологическое, над личностью, не в качестве инструмента, а в качестве сверхидеи, насилие ради насилия, выходившего даже за рамки необходимости. А все остальное было уже следствием.
Но поразительная вещь: даже при всей закрытости СССР после 1950–х уже невозможно рассматривать "вне мира". И это играет роль объективного фактора, который все больше вмешивается в повествование фильма. Пока СССР возвращается к имперской идее, во всем мире после 1945 года происходит обратный процесс — интернационализации и космополитизации, отказа от прежнего мышления в рамках религий, рас или национальностей — и переход к наднациональным категориям: личность, человечность, достоинство, свобода. Этот поворот был вызван вполне конкретной, практической причиной: мир после войны вырабатывал принципы жизни "после Освенцима" — достаточно вспомнить Ханну Арендт или Теодора Адорно. Поразительно, но мы до сих пор не понимаем степень влияния этого интеллектуального процесса на мир в 1950–1960–е. Собственно, ненавидимая у нас идея "толерантности" появилась именно тогда — как противоядие, прививка от тоталитарного соблазна. И многие процессы, которые произошли в СССР в 1960–1980–е годы, были отражением этих общемировых тенденций.
Например, в третьем фильме комментаторы — диссиденты, которые выходили на Красную площадь в 1968 году, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, признаются, что "никто о национальности уже не задумывался". За исключением случаев с правозащитником Натаном Щаранским и другими "отказниками", в 1970–1980–е понятие "национальность" переставало быть актуальным, и лишь абсурдные ограничения, запреты и фобии государства парадоксальным образом подогревали интерес к этой теме. В 1991 году, с отменой запретов на выезд, проблема разом исчезла — как будто ее никогда не и было, замечает Парфенов.
Символично, что фильм также подводит и итоги революции в год ее столетия, ввиду почти полного отсутствия чего–то подобного по телевизору и в кино фильм Парфенова приобретает дополнительное значение. Впрочем, новые смыслы в таких фильмах открываются не сразу, им, как хорошим винам, еще требуется время.
