Смерть на котурнах. "Мамаша Кураж и ее дети" в Александринском театре

Автор фото: Владимир Постнов/пресс-служба Александринского театра
Автор фото: Владимир Постнов/пресс-служба Александринского театра

Журналист Ольга Комок о том, почему новый спектакль Александринского театра "Мамаша Кураж и ее дети", посвященный XVII веку, – крайне своевременное высказывание на злобу дня.

Новая постановка Теодороса Терзопулоса в Александринском театре — "Мамаша Кураж и ее дети" Бертольта Брехта — большое дело для всех участников премьеры, и при походе на спектакль стоит держать это в уме. Режиссер, мастер перевода древнегреческих трагедий на современные сцены мира, начинал как раз в брехтовском театре "Берлинер Ансамбль": в учении у непревзойденной Мамаши Кураж, жены драматурга Елены Вайгель, а потом и в спорах с ней рождался собственный "эпический театр" Терзопулоса. Для Александринки "Хроника Тридцатилетней войны" XVII столетия, написанная накануне Второй мировой, — крайне своевременное высказывание на злобу дня, нынешнего дня, когда война вновь воспринимается как обыденность, а то и законная необходимость. Для блистательных александринских артистов во главе с Еленой Немзер (Мамаша Кураж) — это очередной вызов, новая (по)пытка существовать в непривычной ни актерам, ни публике театральной реальности.
А реальность такова: в современном театре частенько орут, но у Терзопулоса кричат все, всегда, специальным способом — яростно, абсолютно бесстрастно, прямо в лоб зрительному залу. Фельдфебель (Валентин Захаров) вопит с неизменной ухмылкой на лице, Вербовщик (Семен Сытник) лишь на полградуса остужает пыл необязательного диалога, по накалу похожего на драку. Тут на сцену вступает Мамаша Кураж и с таким зверским напором, с такой широченной улыбкой объясняет присутствующим (да не персонажам, а зрителю), почему у всех троих ее детей разные фамилии, что даже тот, кто знать не знал, чего следует ожидать от Брехта и Терзопулоса, наконец смиряется с фактом: нюансов, полутонов и сопереживания героям тут не будет.
Подробные, по–брейгелевски мясистые, бесстыдные обстоятельства странствий торговки Мамаши Кураж между фронтов, армий, стран и религий разбавлены разухабистыми куплетами–зонгами Брехта, которые так и исполнены: мясисто и бесстыдно, без малейшего внимания к "красивостям" вокала. Живой инструментальный ансамбль добавляет куражу и без того шумным сценам, а потом и сам вливается в действие — разумеется, с диким криком под барабанное соло. Действие, впрочем, это громко сказано: персонажи не столько действуют, сколько минималистично приплясывают, торгуясь за ящик с пулями, пряча полковую кассу, покупая фургон маркитантки подешевле, меняя сутаны с католической на протестантскую и обратно и так далее в том же духе. Восклицания и всхлипы Катрин, немой дочери Мамаши (Юлия Марченко), оказываются по контрасту единственным "психологически достоверным", эмоциональным откликом на малоприятные события, о которых повествует Брехт.
Однако главный контраст энергичной суете персонажей составляет собственно война: она все время идет за их спинами. Отряды солдат медленно, в рапиде пересекают сцену по диагонали: то с одинаковыми выражениями лиц блистают огромными ножами, то метафорически бьют пленников, то хореографически изящно домогаются проститутки. Они облачены в невероятной красоты и сложности форму, сочиненную Анастасией Нефедовой будто для крупнобюджетного фильма–фэнтези. Они громко выдыхают при каждом шаге, и в этом шелестящем хоровом дыхании все жизненные перипетии Мамаши Кураж и ее детей тонут как в густом тумане. Среди потусторонних солдат медленно кружится Смерть на котурнах — с лица андрогинного Дмитрия Бутеева не сходит сияющая улыбка. Последнее объятие Смерти достается самой Мамаше Кураж, уже потерявшей всех детей: Терзопулос оказывается милосерднее Брехта и заканчивает бессмысленное путешествие маркитантки. А войну из дела хоть и кровавого, но обычного он превращает в эпос космического размаха, древнюю (не моложе древнегреческой) трагедию, очищенную от пота, грязи и подробностей — в ней даже текст Брехта иной раз кажется назойливым и лишним. Вот и в финале на сцене совсем тихо, а древнегреческий Хор на заднике, составленный Терзопулосом–сценографом из одного–единственного смутного портрета — отчасти Брехта, отчасти самого Терзопулоса, — медленно и безмолвно уходит. Ввысь.