Константин Райкин об избирательной правде и оголтелом хоре согласия, который сложился в России

Возглавляемый вами театр "Сатирикон" привез в Петербург несколько спектаклей. Прием отличается от московского?

— Так ведь и в Москве один и тот же спектакль принимают каждый раз по–разному. Зал на зал не похож. И мне кажется, рассчитывать всегда на одну и ту же реакцию не совсем правильно.

То есть когда в этом месте всегда хлопали, а сейчас нет аплодисментов…

— Меня это не очень беспокоит. С опытом я научился на это не раздражаться и не обижаться. В советской торговле был принцип — во всяком случае декларировался: покупатель всегда прав. Вот и я считаю, что зритель всегда прав. Ты имеешь ту реакцию, какую заслужил своей игрой. А кроме того, на сегодняшний зал влияют разные сегодняшние обстоятельства: погода, настроение людей в зависимости от того, как складывается обстановка в городе, ведь каждый день приносит какие–то новые настроения.

Театр — дело живое. Человеческая психология как достаточно различна, так и достаточно похожа, одинакова. Если в спектакле правильно расставлены психологические ловушки — в хорошем смысле слова, — зритель в них обязательно попадается. Другое дело, что его реакция может перейти в аплодисменты, а может и не перейти, и ничего страшного в этом нет. Например, я знаю, что если внутри спектакля реакций меньше, чем обычно, а притом он идет хорошо — общефинальный прием, по результату, будет сильнее. Потому что у зрителей осталась накопленная и нерастраченная энергия благодарности. А если много аплодируют по ходу — меньше в конце, потому что они уже высказались. Здесь свои тонкости.

Говорят, в Японии зрители ведут себя вообще по–другому.

— Японская публика — совершенно отдельная. Перед началом они сидят абсолютно неподвижно, не наклоняясь друг к другу и не разговаривая. По тишине это можно сравнить только с пустым залом. В Токио мы выходили сзади зрителей, обходили зал по периметру и выходили на сцену. И первое, что видели, — зрителей с затылка. Полный зал, одинаковые прически — такие черные аккуратные головочки и гробовое молчание. И действительно: очень мало реакций внутри — и бурные овации в конце.

Когда–то вы говорили, что у вас в Марьиной Роще, где находится "Сатирикон", особый зритель: если ему пять минут скучно, он встает и уходит. Сейчас вы поставили пьесу Владимира Зайцева "Все оттенки голубого", где школьник признается родителям, что он гей, а они после разнообразной борьбы с "извращением" упекают сына в психушку. Коллеги писали, что кто–то из публики уходит посреди действия в знак протеста.

— Единичные случаи, и только на премьере в июне. Любой спектакль, без исключения, отбирает свою публику. На самых успешных, демократичных, кассовых спектаклях всегда сначала есть кто–то, кого это шокирует, кому не нравится, — и он уходит. Так что насчет "Всех оттенков голубого" — это преувеличение, а если говорить жестче — просто вранье. Спектакль сразу имел огромный успех. Собственно, я потому и взял эту пьесу, что, как человек опытный и до какой–то степени живой, почуял в ней основания для сильного сердечного отклика. Я, старый боевой натурал, — почему я должен был проникнуться гейской темой? А потому, что на самом деле пьеса поднимает гораздо более широкие проблемы.

Гейство — просто повод поговорить о всяком инакочувствовании. Когда я делал спектакль — думал о Мандельштаме, о Бродском, о Малевиче. Вообще о людях, отличающихся от всеобщей одинаковости. Они не могли чувствовать по–другому, нежели чувствуют, — и не могли лгать о своих настоящих чувствах. Мир вообще, но Россия особенно жестоко, беспощадно непримирима ко всяческим другим. А потом именами этих других называют улицы, площади и разные учреждения. Если взять историю нашего с вами родного города, Петербурга–Ленинграда, — в трагической судьбе многих таких людей он сыграл страшную роковую роль. Мы привезем спектакль в феврале или марте, потому что мне важно и здесь высказаться на эту тему, заявить о моем отношении к инакочувствующим, которые в этом не виноваты.

А если уж говорить про гейство — я же человек, получивший в школе при ЛГУ биологическое образование, и знаю, что это некая ошибка в хромосомах, случающаяся у определенного процента человеческого потомства, и она не имеет никакого отношения к понятиям "извращение", "аморальность" и т. п.

Но ведь мракобесы не интересуются генетикой — и заявят вам, что это мерзость и грех с точки зрения православия. Дискуссия невозможна.

— Дискуссия невозможна попросту потому, что тут не о чем дискутировать. Так, что называется, по науке. Это научный факт. А потом, мне, православному человеку, очень обидно, что церковь участвует в таком кликушестве, а иногда и выступает его инициатором. Я вообще считаю, что эти истории со всевозможными "оскорблениями чувств верующих" большей частью придуманные и высосанные из пальца. Видимо, кому–то это сейчас выгодно.

Придуманные политиками или самой церковью?

— Думаю, теми и другими. К сожалению, в данном случае церковь и политики идут в обнимку. У меня отношение к этому тревожное. Очень много конфронтации, сплошные обиженные и оскорбленные. А Галилей и Коперник не оскорбляли церковь своими заявлениями? Которые впоследствии оказались полностью правдой, истиной. Между прочим, одна из функций искусства — болевая.

Искусство не должно только умасливать, оно должно и оскорблять. Мой папа все время занимался оскорблением кого–то — потому что сатира оскорбляющий жанр. Атакующий, ранящий — это тоже одна из задач искусства. Говорят: мол, свобода размахивать руками распространяется до носа соседа. Но искусству позволено и необходимо дать кому–то по носу — если это негодяй, мерзавец, фальшивый лживый человек.

В афише "Всех оттенков голубого" стоит 21+. Получается, держать оружие человек уже может, а смотреть спектакль еще нет?

— Эту цифру поставил сам автор, чтобы по возможности хоть как–то — достаточно беспомощно и наивно — обезопаситься от обвинений в пресловутой пропаганде чего–то среди кого–то. Это перебор.

Но вот многие взрослые спрашивают меня: а можно я своих детей–подростков приведу? Студентов своего курса я позвал, и потом они сами по несколько раз смотрели. И вообще в зале на этом спектакле огромное количество молодежи, но сколько им лет, я не знаю.

Пьеса написана в 2014–м. Она и ваш спектакль — ответ на запрос времени?

— У меня ведь очень простой принцип: что мне нравится, что меня волнует — то я и делаю. Если это попадает в меня — значит, попадет и во многих. Я же не зарекался ставить современную драматургию. Да, в нашем репертуаре было и есть немало классики: Островский, Пушкин, Шекспир, Мольер. Но у нас идет и несколько современных пьес — например, целых три пьесы Макдонаха, который, с моей точки зрения, лучший из всех, кто сейчас водит пером, просто живой классик. А пьеса Зайцева — если бы она была написана 5 лет назад, я бы тоже ее взял, и даже с большим удовольствием.

Мне, наоборот, мешает нынешняя скандальность голубой темы, я же делал эту пьесу совсем не ради скандала. А нынешнее активное нападение на гомосексуализм — попросту глупость. И многие, кто остро улавливает настроения начальства, почуяли: наверху уже понимают, что это перебор, и сделали некоторые шаги назад.

Вообще, государство делает вид, что оно — главный источник духовности, исходя из которой оно будет решать: давать деньги на искусство, которое его критикует, или не давать. Но умное государство в значительной степени финансирует искусство именно за то, что искусство держит зеркало перед государством, показывает ему его лицо таким, какое оно есть. За эту правду умное государство платит искусству. В этом смысле искусство всегда находится в оппозиции власти и поддерживает ее в напряжении. Которое для нее живительно.

Ей так не кажется.

— Смотря какой власти. Все–таки бывает умная просвещенная власть.

Вы с такой сталкивались?

— В целом — нет. Я сталкивался с отдельными людьми во власти, наделенными умом и порядочностью, с которыми можно говорить, можно иметь дело. Увы, их не так много, как хотелось бы.

Московские театральные мэтры, народные артисты единым фронтом выступили на защиту новосибирского "Тангейзера", но это не подействовало. Почему — ведь люди, возглавляющие страну, выросли на их фильмах и спектаклях?

— Полагаю, что все эти добрые отношения с руководителями театров — все–таки некая игра. Наступает момент, когда вступают в действие другие силы и другие мотивы. Вообще, я думаю, разные "годы культуры", "годы литературы" — просто ширмы, за которыми скрыто равнодушие, с которым сегодняшнее государство относится к культуре. На самом деле что такое наша государственная политика в области культуры? Она начинается и кончается бюджетом. Какой процент от бюджета идет на культуру? 0,7%! Это непростительно, недопустимо мало.

В прошлом году, став членом Общественной палаты, я думал: там ближе к начальству — и я смогу каким–то образом повлиять на его мнение в этом вопросе. Среди нашего высшего начальства достаточно и, скажем так, даже много умных образованных людей. Но когда они думают и говорят о судьбах страны — понятия "культура" в их сознании нет вообще. Они не считают это чем–то серьезным. При этом в Общественной палате, в нашем культурном секторе, я познакомился с потрясающими людьми из разных регионов. Умнейшие нестоличные люди! Например, один генерал говорит: ребята, чтобы увеличить боевитость армии, надо поднимать культуру, это важнее, чем вооружение.

Он один из какого количества генералов, думающих иначе?

— Но мне повезло встретиться именно с ним.

Времена мутные, много совершается ошибок. Невозможно построить экономику на темном народе. Сейчас выросло целое поколение, не знающее как следует языка, истории, даже новейшей российской, ничего не читающее. Такое травяное поколение потребителей. Это очень меня беспокоит, потому что свято место пусто не бывает и там, где нет Бога, поселяется дьявол.

Где вы с ними сталкиваетесь — ведь в театр они не ходят?

— Действительно, мне везет — я имею дело с лучшей частью населения, которая ходит в театр. Но жизнь проникает ко мне не только через театр. И через улицу, и через телевизор. Который я, правда, смотрю все меньше и меньше, потому что очень много неправды, ведь избирательная правда — это тоже ложь. И мне надоело, что меня все время считают за дурака. Мне не нравится очень многое из того, что я вижу по телевизору. Например, то, как вроде бы достойные люди не стесняются восторженным хором подпевать высшему начальству.

Кстати, зачем? Большинству из них, мягко говоря, немало лет, у них есть все возможные регалии, звания, деньги.

— Это перестало быть неприличным. По–моему, не очень прилично — устраивать такой оголтелый хор согласия и одобрения. Даже если ты действительно так считаешь. Мы уже все это проходили в своей недавней истории.

Вы многие годы успешно преподавали в Школе–студии МХАТ, но в 2013–м открыли свою Высшую школу сценических искусств. Почему?

— Любой серьезный театральный коллектив на каком–то этапе своего взросления начинает хотеть завести при себе школу. Ее имеют Художественный театр, Щепкинское училище при Малом, Щукинское при Вахтанговском, у "Современника" была студия, Марк Анатольевич Захаров в ГИТИСе растил учеников для "Ленкома", и т. д.

Школа–студия МХАТ — замечательное учебное заведение, и 12 лет, что я там провел, очень много мне дали. Но все эти годы я ощущал, что нахожусь с ними в некой полемике. Я для них оставался немножечко возмутителем спокойствия. Это и хорошо — должны быть провокаторы, иначе коллектив превращается в общество взаимного восхищения. Не то чтобы я им был специально, но у меня есть определенные взгляды на актерскую профессию — на лицедейство, на перевоплощение. А это понятия для Школы–студии несколько чужие. Может быть, потому что они — такие пост–ефремовцы, а Олег Николаевич Ефремов это все не очень любил, для него в театре самыми важными были социально–гражданственные мотивы, поэтому он никогда не ставил ни Гоголя, ни Островского. А может быть, потому что я — щукинского воспитания, то есть вахтанговского толка. Или просто природа моя такова. Но в какой–то момент я понял, что достаточно набрался опыта, чтобы попытаться самостоятельно…

Важно и то, что появилась такая возможность организационно, — у меня потрясающий директор Анатолий Евсеевич Полянкин, и благодаря его энергии удалось открыть свой институт. Ведомственно он не при театре, это совершенно самостоятельное учебное заведение, но оттуда, конечно, прямая дорога в наш театр.

Где вы возьмете столько новых актерских ставок для своих выпускников?

— Я делаю по–другому. Я осознанно устраиваю текучку кадров. Прошу целый ряд людей уйти. А кто–то уходит сам. Мы ведь очень добросовестный театр. В нашей стране добросовестность — явление более редкое, чем талант. Талантливых людей, в общем–то, найти можно, а людей добросовестных днем с огнем не сыщешь. У нас работать надо много и тяжело, а зарплаты маленькие, так что часть людей уходит. И никто друг другу в вечной верности не клянется. Все на контракте. Если я его не продлеваю — предупреждаю заранее. А кроме того, долгое время наше здание (бывшего кинотеатра, в который в 1987–м въехал "Сатирикон") стояло недостроенным. Сейчас его наконец достроят, но на 2 года мы вернулись к тому состоянию бездомности, в котором пребывал театр Аркадия Райкина, не имевший постоянной крыши над головой. Это испытание на прочность, и его не все выдержат.

У Аркадия Райкина выбор преемника состоялся самым естественным способом. А вы рассматриваете эту проблему?

— Ну конечно. Хотя вот тут худрук одного известного театра сказал в интервью, что в обязанности главного режиссера не входит подыскивать себе замену. Я с этим не очень согласен. Это же мое детище, и мне не все равно, в чьи руки оно потом попадет. Однако предполагаю — может быть, ошибаюсь, — что у меня есть еще немножко времени.