Рецензия на спектакль "Ворон"

Автор фото: Катерина Кравцова

Театральный критик Дмитрий Циликин — о спектакле "Ворон" в Александринском театре.

Венеция, 1761 год, граф Карло Гоцци пишет очаровательную жестокую трагикомическую волшебную сказку "Ворон" (оценить которую мы можем в изысканном переводе М. Л. Лозинского). Однако не ждите от спектакля Николая Рощина ничего венецианского, никакого шелка-бархата-золота-перьев, ничего очаровательного и волшебного. Разве что — жестокого.
Рощин выступил режиссером и сценографом, он же сделал редакцию текста. В каждой из трех ипостасей он последовательно, если можно так выразиться, брутализирует все компоненты. Раздетая донага сцена загромождена передвижными сквозными металлическими конструкциями. Лязгающие лестницы ведут на верхотуру — там громоздится музыкальный ансамбль: композитор Илья Волков в полном соответствии с общей концепцией сопроводил действие резкими духовыми и ударными. Оттуда же маг Норандо — автор и двигатель страшного сюжета — наблюдает за его перипетиями. К этой башне прилажен наклонный пандус, который обернется качелями — они со скрежетом будут опускаться-подниматься под ногами персонажей. Корабль — остов корабля, качающийся на механических волнах. Дракон — тоже диковинная машина. И т. д. Это фабрика по добыванию эмоций, причем противоестественным способом.
Идея Гоцци: "Чтобы заставить плакать среди явных нелепостей, необходимы ситуации с сильнейшей игрой страстей". Король Миллон проклят за убийство заколдованного Ворона, спасти его может красавица строго оговоренных кондиций. Брат короля Дженнаро таковую находит — дочь Норандо Армиллу, и похищает ее. Являются еще два магических артефакта: конь и сокол. Тут прилетают вещие голубки и объявляют Дженнаро приговор: в момент передачи Миллону зверья и девушки тот погибнет, если не передать — Дженнаро обратится в мрамор. Если проболтается — тоже обратится. Оставшийся сюжет — поиск выхода из этой неразрешимой коллизии.
В спектакле в первой же сцене рубят голову Армиллиной служанке, а потом вместо голубок пророчество изрекает ее обезглавленный призрак. Миллон страдает буйным помешательством, поэтому его не просто привязывают к кровати, а подвешивают за руки — за ноги (еще одно специальное жутковатое приспособление). Подарочные сокол и конь скрыты в огромных ящиках, первый Дженнаро протыкает зверского вида пилой, изнутри взлетают пух и перья, по второму палит из чего-то типа гранатомета, ящик разваливается, все забрызгано кровищей и завалено развороченными частями лошадиной туши (довольно натуралистичная бутафория).
Дженнаро сажают в тюрьму — в похожий ящик, травят там каким-то белым газом из баллона и оттяпывают ногу (такая же бутафория). Апофеоз промышленного дизайна — превращение принца в мрамор: спускается конструкция из нескольких барабанов, как у бетономешалки, они, угрожающе вращаясь, наклоняются и вываливают на бедолагу потоки какой-то сыпучей субстанции. В которой он и оказывается замурован. Оживает этот "мрамор" благодаря крови Армиллы — из ее шеи хлещет такая струя, что Тарантино обзавидуется.
Механизированы и актеры. На всех, кроме Норандо (мощный, громоподобный и притом ироничный Виктор Смирнов), одинаковые черные официальные костюмы и причудливые маски, скрывающие верхние две трети лица, сзади пышные дреды. То есть из средств выразительности оставлены только голос и пластика. С этой усложненной задачей александринцы справляются: постепенно мы привыкаем, запоминаем индивидуальности — и Дженнаро (Тихон Жизневский), и Миллона (Александр Поламишев), и… Тут надо отдельно отметить Елену Немзер — адмирал Панталоне переделан в Панталону, и эта Панталона, будучи без лица, тем не менее исхитряется дать характер. В какой-то момент она разрывает пышные кружева стихов Гоцци неким барачно-лагерным монологом и затягивает такой же куплет (собственное сочинение актрисы) — эффект соленого огурца в кондитерской.
В общем, в полном соответствии с намерением автора, немыслимому сюжету, да еще и по воле режиссера разыгранному монстрами, незаметно начинаешь сопереживать. Я бы трактовал это как высказывание о циничной природе искусства, которое, не скрывая своей искусственности, может сделать с человеком абсолютно что угодно. Как, впрочем, и жизнь.