Иногда лучше молчать, чем говорить

"Цензуры как института в России нет с 1991 года, когда был упразднен Госкомитет по охране государственных тайн в печати (Главлит СССР), но отчасти исполнительная власть все время пытается в какой–то форме его возродить. Более того, цензура запрещена Конституцией и Законом о СМИ", — рассказывает медиааналитик Василий Гатов.

В советское время Главлит был практически вездесущ. "В каждой редакции и типографии был цензор — уполномоченный сотрудник Главлита, который предварительно читал и согласовывал все размножаемые тексты. Даже визитные карточки не могли быть размножены, если на них не стояла печать "Дозволено к публикации. Главлит СССР". Публикации, которые содержали "вредные" идеи, упоминание авторов или персонажей, которые КПСС считала нежелательными, вымарывались", — рассказывает Василий Гатов. Дисциплина поддерживалась и по партийной линии: редакторы СМИ были коммунистами и подчинялись идеологическому отделу (ранее — Отдел агитации и пропаганды) и местным партийным ячейкам. Длительное существование цензуры как института и глубокое проникновение КПСС в самую суть работы редакций привело к выработке устойчивого рефлекса самоцензуры — "об этом писать нельзя".

Спустя полтора десятилетия история начала повторяться. "Российское руководство примерно с середины 2000–х годов приняло для себя решение считать любые общественные процессы, кроме непосредственно созданных самой властью, угрозой общественной безопасности. Все началось с кавказского экстремизма и постепенно расширилось до сегодняшнего состояния, когда, по мнению Владимира Путина и его компаньонов во власти, страна наводнена иностранными агентами, нежелательными организациями, опасными политическими деятелями и национал–предателями, присутствие которых в медиапространстве следует максимально ограничить", — считает Василий Гатов. Сегодня, по его мнению, можно скорее говорить не о цензуре, а о манипуляции СМИ. "Она состоит из этой же самой самоцензуры и, реже, указаний, которые исходят из управления внутренней политики АП РФ или от замглавы АП РФ Громова", — говорит Василий Гатов. Сегодня в сознании журналистов включаются защитные эффекты: выполнять что скажут (так безопаснее), угадывать желания власти (могут похвалить), искать врагов власти (коль скоро она сама их ищет) — это называется "спираль молчания", или самоцензура, она имеет сегодня в разы большее значение, чем все остальные методы ограничения самостоятельности.

В последнее время фактов, которые можно интерпретировать как ограничение свободы слова, становится все больше.

В конце мая на сайте Министерства юстиции появилось сообщение о том, что Фонд Дмитрия Зимина "Династия" (занимался поддержкой и поиском талантов и проектов в сфере естественных и общественных наук) включен в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента. В итоге основатель "Вымпелкома", который тратил на поддержку и популяризацию российской науки сотни миллионов в год, покинул страну. В начале июня Минюст заявил и о проверке "Горбачев–фонда", который проводит исследования социальных, экономических и политических проблем. Многим памятны проблемы, с которыми столкнулся частный телеканал "Дождь", после того как зрителям был предложен вопрос: "Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?", потом по разным причинам канал был отключен шестью операторами. Весной 2014 года совладелец Rambler&Co Александр Мамут уволил Галину Тимченко, главного редактора Lenta.ru, без объяснения причин. За Тимченко из Lenta.ru ушла подавляющая часть журналистов и сотрудников. В итоге редакционная политика издания неизбежно изменилась.

Культурная сфера, так же как и СМИ, все больше подвергается контролю. В марте Борис Мездрич был уволен с поста директора Новосибирского театра из–за постановки Тимофея Кулябина — оперы "Тангейзер", которая возмутила некоторых представителей православной церкви. На должность директора был назначен Владимир Кехман, снявший постановку с репертуара. Также весной Министерство культуры РФ создало совет по оценке сценариев исторических фильмов.

"Цензура, если понимать под ней вмешательство государства в творческий процесс, конечно, есть. Что касается уже готовых фильмов, то пока она носит в основном слегка анекдотический характер — запикать мат, — говорит Станислав Зельвенский, кинокритик "Афиши". Тем не менее в некоторых случаях это может быть болезненно, а учитывая новые законы, которые принимаются каждую неделю, этих поправок уже завтра может стать куда больше". По его словам, у Минкульта есть экономические и административные рычаги, которые "полностью развязывают ему руки". И кинорежиссеры вынуждены перестраховываться — а это и есть форма цензуры. "Можно ли показать на экране религиозные символы? А гомосексуальную связь? А воспеть героя–тунеядца? Даже если продюсер не берет денег у государства, кино — слишком дорогостоящая история, чтобы рисковать прокатным удостоверением". Уже были прецеденты, когда фильм просто не выпускали к зрителю по принципу: "мы решили, что вам это смотреть не нужно", из последних — "Номер 44". И это иностранное кино; понятно, что внутри страны все решается еще проще", — рассуждает Станислав Зельвенский.

На жесткий контроль жалуются даже детские издательства. В марте детское издательство "Самокат" выпустило ролик для родителей "Недетские книжки: инструкция по безопасному применению". Согласно ФЗ№ 436 "О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию", детские издательства должны ставить возрастное ограничение 18+ на книгах, которые затрагивают острые социальные вопросы. Так, например, мальчики могут читать о войне только после достижения призывного возраста, после 18 лет, девочки могут читать книги о половой жизни также не раньше 18 лет, "гомосексуальные подростки из разрешенной литературы не могут понять, что с ними происходит". Ролик предлагает родителям читать сначала книги самим и, если, по их мнению, книга может быть прочитана их ребенком, передавать книгу ему. Таким образом издательство снимает с себя ответственность за допущение ребенка к "запретной" теме, а взамен подросток получает книгу на волнующую его тематику.

"Мы можем говорить о давлении, которое оказывается на издателей детской литературы. Это давление бывает двух видов: со стороны общества и со стороны государства. Когда книга вызывает общественный резонанс, это нормально — мы видим, что попали в какую–то болевую точку, затронули тему, важную как для читателей, так и, шире, для семей или для общества в целом", — рассказывает Юлия Загачин, издатель "Розового жирафа" и "4–й улицы". Так возникают дискуссии — на книжных ярмарках, в библиотеках, на интернет–форумах. Но есть и другое давление, со стороны государства. Огромное влияние на работу издателей детской литературы оказал принятый ФЗ "О защите детей от вредной информации". Сама идея закона, что книги могут нанести развитию ребенка вред, а также крайне размытые формулировки существенно осложняют нашу работу. Мы вынуждены, выбирая ту или иную книгу для публикации, думать не только о том, насколько эта книга хороша: увлекательно ли она написана, богат ли язык, нравятся ли нам иллюстрации, как ее встретили читатели и эксперты в других странах, получила ли она какие–то премии, хотели бы мы, чтобы наши собственные дети ее прочитали, но и о том, насколько она соответствует критериям, прописанным в этом законе". Раньше, по словам Юлии, выбирая возрастной адрес книги, издательства ориентировались на свой здравый смысл и мнение экспертов, детских психологов, библиотекарей, педагогов, а сейчас — на ФЗ № 436. "Есть в книге неизлечимая болезнь? Значит, на этой книге будет стоять отметка "12+", хотя герою может быть 9 лет и адресована она читателям именно этого возраста", — замечает Юлия.

"Я как автор сталкивался с некоторыми запретами. Писателям не разрешено пропагандировать насилие, наркотики, гомосексуализм, педофилию, разжигать расовую или религиозную ненависть. Тут сразу же возникает много вопросов к самим формулировкам запретов. И самый главный: где, в какой момент заканчивается искусство или рассказ и начинается пропаганда? Кто будет решать, пропаганда здесь или нет?" — рассказывает филолог и писатель Андрей Аствацатуров.

Если в книге содержатся слова, сцены, которые квалифицируются как непристойные, то книга должна запаковываться в целлофан и на ней должно быть указание 18+. "Я по наивности предполагал, что дело касается исключительно матерных слов. Полгода назад я закончил очередной роман "Осень в карманах", отнес его в издательство. Там я не употребил ни одного матерного слова и очень собой гордился. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что книга все равно будет запакована в целлофан и опубликована с кружком 18+. Оказалось, что слова "пердеть", "дерьмо" тоже относятся к числу непристойных", — говорит Андрей Аствацатуров.

Но в целом, по его словам, либеральная интеллигенция склонна преувеличивать цензурные запреты. Аствацатуров уверен — в Европе и в США свободы уж гораздо меньше, чем у нас. Там достаточно только употребить какое–нибудь слово, и кто–нибудь обязательно почувствует себя задетым. "Политкорректность, игрушка для кампуса эпохи бурных 1960–х, давно превратилась в Америке и в Европе в жесткий репрессивный механизм, умертвляющий культуру. Кроме того, достаточно много негласных запретов, которые гораздо тяжелее, нежели официальные", — говорит он. Вот, к примеру, осторожные датчане недавно отказались переводить замечательный роман русского писателя Андрея Иванова "Бизар", мотивируя тем, что там–де не слишком привлекательно выведены образы нелегалов и это вызовет обиду. Есть законы или нет — не суть важно. Нужно, чтобы в обществе была вменяемая атмосфера и уважительное отношение к художнику", — резюмирует Аствацатуров.

Родион Чепель, репортер телеканала «Дождь»:

Я работал на НТВ и сталкивался с цензурой. Мне кажется, что это имеет прямое отношение к личным качествам человека. Принимаешь ты во внимание соображения политической корректности, важности исторического момента или, того хуже, действуешь в интересах очередного Михал Иваныча. Твоя свобода в том, чтобы этого не делать — или идти и заниматься политтехнологиями, пиаром, политикой — чем угодно, но не журналистикой. Журналистика должна быть бесстрастна. Если это не так — она перестает быть журналистикой как профессией. Поэтому борьба с цензурой — это исключительно работа по воспитанию в себе и в людях вокруг честности и ответственности. На телевидении никто не диктует, что и как снимать. Начальство просто отбирает чувствительные материалы и не выпускает их в эфир. И редакция начинает чувствовать, чего делать не надо. Система взаимопонимания выстраивается очень быстро. Телевидение никогда не было беспристрастным, но оно никогда не было подчинено интересам одной группы людей, как это происходит сегодня.

Виктор Шендерович, писатель:

Моя биография позволила мне довольно подробно отслеживать течение цензурной болезни в путинской России: за 15 лет я прошел путь от «телезвезды» федерального канала и человека, собиравшего тысячные залы, до живой (и за это отдельное спасибо) иллюстрации полного запрета на профессию. О телевидении речи не идет уже давно; с недавних пор полностью перекрыта возможность выступлений в России. Владельцы площадок отказывают в аренде уже без каких бы то ни было объяснений, кроме одного: «Ну вы же сами понимаете». И я, разумеется, понимаю сам. Последнюю книгу публицистики — «Блокада мозга. 2014» — не взяли на распространение московские магазины; первый ее тираж был пущен под нож в Ульяновской типографии. Но это, конечно, не цензура — ведь Путин же сказал, что в России нет цензуры. Не может же Путин врать…

Марина Шишкина, депутат ЗС СПб, в прошлом — декан факультета журналистики СпбГУ:

Формально цензуры у нас нет — в законе о СМИ слово такое отсутствует. Однако получается так, что слова нет, а явление есть. С одной стороны, оно проявляется в виде негласных запретов в рамках деятельности государственных СМИ: это и так называемые стоп–листы (запрет на упоминание тех или иных персон), и тематические ограничения контента, и установка на исключительно положительное или отрицательное освещение чьей-то деятельности и т. п. С другой же стороны, с 2012 года в закон о СМИ стали вноситься поправки запретительного характера. При этом жертвами борьбы законотворцев с матом, экстремизмом, порнографией и гомосексуализмом становятся почему–то средства массовой информации, на которых тестируются сырые и часто непригодные к употреблению законы. Выходом из этой ситуации может стать только конструктивный диалог медиасообщества с законотворцами. Я рада, что площадкой для такой дискуссии станет петербургский парламент, где 18 июня пройдут депутатские слушания о проблемах законодательного регулирования работы СМИ.

Борис Павлович, режиссер и руководитель социально–просветительских проектов в БДТ им. Товстоногова:

Пусть официальной цензуры нет, но запрос на нее в обществе очень большой. Именно это самое печальное, а не резкие движения Министерства культуры. Уровень агрессии, ксенофобии зашкаливает. Сознание человека интуитивно сопротивляется тому градусу ненависти, который постоянно подогревается СМИ, да и всей нашей общественной ситуацией. И вот тут возникает жутковатый казус: обыватель ополчается не на причину своих фактических и психологических проблем, а на того, кто с этими проблемами пытается как–то работать, указывать на них. Кроме того, механизмы подавления заразны: тот, кого постоянно «прессуют», хочет сам кого– нибудь заткнуть. Искусство — идеальный объект для этого. Практическая польза искусства для обывателя не очевидна. Исчезновение спектакля, фильма, картины, книги не воспринимается обществом как существенная потеря, а воля к власти — реализована вполне. Мы запретили — значит, мы что–то решаем. Художник — удобный объект наси- лия. Художник объективно безопасен, не может дать сда- чи, но при этом обладает романтическим ореолом «сверх-человека». Если общество видит в художнике не союзника, а врага, общество моментально включается в конфликт. Мне это представляется древней историей, новости в этом мало. Но и приятного мало в том, чтобы попасть в эпицентр подобного процесса.

Михаил Веллер, писатель:

Любое явление существует де–юре и де–факто. Де–юре у нас цензуры, разумеется, нет — нет такого института, таких должностей и такого процесса цензурирования. Де–факто цензура, разумеется, есть. Это сказывается в стоп–листах, которые есть на любом телеканале, кого туда не пускать. И такие лица, конечно, есть, которых не пускают. Немцов много лет стоял в стоп–листе, я знаю, Белковский стоит в стоп–листе, Навальный, безусловно, стоит в стоп–листе, еще можно перечислить немало народу. Кроме того, в отдельных типографиях есть люди, которые смотрят, что за книжки им прислали. А присылают им сейчас не рукописи, им диск присылают. И они его вставляют в компьютер и читают, и если они полагают, что это книга сомнительного характера, то типография ра- бочим порядком сообщает издательству, что эту книжку она печатать не будет. Пожалуйста, перегоняйте в другую типографию. Другая будет, а эта нет. Это относится и почти к любой газете, которая что–то будет писать, а чего– то не будет писать. И очень многого не будет писать. Так что, разумеется, цензура есть, есть уже давно, она называлась «спор хозяйствующих субъектов». А потом она перестала называться как бы то ни было, а подразумевается, что о ней не говорят — и как будто нет. Есть, все есть.

Наталия Геворкян, журналист, писатель:

Проблема многих талантливых и независимо мыслящих журналистов сегодня не в том, что их подвергают цензуре, а что им просто некуда писать, не для кого снимать. Независимость мышления и профессионализм стали приговором. Поэтому на телевидении нет Лени Парфенова со своим эфиром. Поэтому Леня Бершидский живет и работает в Германии. Игорь Свинаренко и Вера Кричевская — безработные. Сергей Пархоменко публикуется в «Фейсбуке», больше нет сюжетов Ромы Супера, Кати Гордеевой, Антона Красовского. Можно посадить «своего» надежного главреда, и он сам все сделает, без каких–то внешних усилий, а непослушных «уйдут». Так случилось с «Газетой.ру». Можно поставить людей перед невозможным выбором, и они уйдут сами, как это случилось с «Лентой». Собственником СМИ должен быть правильный человек, он сам все сделает, не дожидаясь указаний сверху. Скорее можем говорить не о цензуре, а об инструментах давления и/или контроля СМИ. Переход «Коммерсанта» к Алишеру Усманову — инструмент контроля «Коммерсанта». «Лента» и прочие активы в руках Мамута — аналогично. Нет никакой необходимости вмешиваться в телевизионные сюжеты на федеральных каналах, потому что на телевидении остались люди, которые сами отлично знают, что от них требуется

Марат Гельман, галерист, публицист:

В советское время цензура была законна. Были люди, которые «литовали» тексты и «разрешали» выставки и спектакли. Такой цензуры, конечно, нет. Теперь много разных людей, таможенники, священники, начальники ЖЭКов — все цензоры. В результате это уже не система запретов, а тотальный наезд на культуру. Так как что можно и что нельзя — определяет множество людей. Действительно, на государственном уровне действует не запрет на произведения (цензура), а запрет на имена. Но, так как законной базы для этого нет, идет шельмование. Ну то есть я хочу сказать, что цензура хоть и атавизм, но вполне себе законный цивилизованный инструмент. То, что происходит в России, — это не цензура, это формирование фундаменталистского общества.

Ася Казанцева, научный журналист:

Научная журналистика сегодня — это такая специальная ниша, до нас почти никому нет дела, как в том анекдоте про неуловимого Джо. Если ты пишешь про Путина, Кремль следит за тобой очень пристально, а если ты пишешь про вариабельные участки иммуноглобулинов, ты можешь писать про них, в общем–то, что угодно, и это одна из причин того, почему про вариабельные участки иммуноглобулинов писать намного приятнее, чем про Путина. При этом понятно, что законы в нашей стране устроены таким образом, чтобы при желании можно было прикопаться к кому угодно, в том числе к научным журналистам — за оскорбление чувств верующих, если мы пишем про эволюцию, за пропаганду гомосексуализма, если мы пишем про врожденные факторы формирования сексуальной ориентации, да мало ли. Ну да, мы ходим под дамокловым мечом, как и все журналисты, но рассчитываем, что до нас у цензоров еще не скоро дойдут руки. Все элементы цензуры, с которыми я сталкивалась, — это перегибы на местах, страх, как бы чего не вышло. Вот со всем недавно была прекрасная история — я должна была читать лекцию про гомеопатию в университетской аудитории, а кто–то из помощников ректора выч тал, что у меня есть статьи про гомосексуальность, и попытался лекцию отменить, потому что я морально неустойчивый человек, куда такого к студентам?