"Деловой Петербург". Спектакль "Кеды" в Этюд-театре

Попросту: способен автор придумать героев и наделить их своими особенными голосами, так, чтобы из слов возникал характер, или нет. И если не умеет — какие бы свинцовые мерзости жизни, или ее тухлую рутину, или ее сладостную прелесть ни пытался вывести на сцену драматург, это так и останется мертвым жизнеподобием.

Стрижак умеет. Люди у нее получились. Главный герой Гриша, 26–летний парень, — современная (очень современная!) вариация на тему лишнего человека, не совпадающего с окрестной действительностью, непонятного даже близким, к тому же не имеющего воли изменить действительность под себя. Еще десяток лет — из него выйдет чеховский Иванов. Или вампиловский Зилов из "Утиной охоты". Получились и прочие персонажи: двое его друзей, первый такой же раздолбай, второй более деловой, хотя тоже не прочь набухаться, курнуть и вообще загулять напропалую, девчонки, одна из них беременна, вроде от Гриши, его мама, отчим и др.

Спектакль режиссера Алексея Забегина устроен сложно и сделан мастерски. Кто–то играет одну роль, кто–то несколько, и найден удивительный сплав абсолютной достоверности и откровенной условности.

"Кеды" показывают в комнате в подвале "Лаборатории On.Театр" (той самой многострадальной, которую пытаются закрыть под предлогом пожарно–коммунальных нарушений). Художник Константин Соловьев на фоне обшарпанной стены поставил икеевский диванчик, его передвижения и изменения света (актеры сами вручную поворачивают прожектора под потолком) меняют место действия. Пустили струю густого дыма, врубили музыку — вот и ночной клуб, где кто–то истово колбасится, кто–то почти впадает в прострацию. Вывезли велик — готова улица…

Все происходит в полуметре от первого ряда — на таком крупном плане и микрофальшь была бы заметна. Но ее нет: одно из достоинств учеников выдающегося педагога Вениамина Фильштинского, образовавших Этюд–театр, — они владеют искусством до конца освоить и присвоить текст, найти единственно точный интонационный рисунок. В этом и разница: настоящий драматург не переносит в пьесу диктофонную запись речи, но создает ее образ. А профессиональный актер, в отличие от всякой самодеятельности, которая в последнее время массово полезла на сцену, не бормочет "под себя", якобы как в жизни, но тоже создает образ речи — слышно, а притом естественно. Например, Анна Донченко выходит матерью героя, пару сцен спустя — его подружкой, Герасим Архипов — брутальный отчим, потом — паренек в детском доме, куда Гриша едет волонтером красить стены: они не перевоплощаются в этих персонажей (разве что очки наденут или натянут капюшон кенгурухи), а дают точные зарисовки, не давая нам забыть, что мы в театре.

Театральность Филиппа Дьячкова в главной роли вообще поразительна. Такой предельной органичности видеть не доводилось давно, когда он говорит "я", этому веришь полностью, он и есть этот Гриша — но притом молодой актер делает вещь сложнейшую: его монологи обращены к зрителям, он их даже впрямую о чем–то спрашивает, однако они остаются внутренними монологами, мыслями, которые мы как бы подглядели на энцефалограмме. И сквозь словесный шлак, однозвучный жизни шум вроде: "Блин, ты че, серьезно сейчас попрешься за кедами? — Да, мне присралось" — вдруг прорастает печаль юной души, не находящей себе места в мире: "Быть собой? Вот я есть, и вам не нравлюсь… Любовь? Любовь… Это больно".