Что–то в питерском сломалось механизме. И, возможно, не только в нем.
Блокадная память всегда была цементом в ленинградском фундаменте, как и военная память — в советской. День снятия блокады был днем городского единства. Снимались все противоречия между ментами и трассовыми шалавами, профессурой и лиговской гопотой, коммунистами и вольными художниками: водное перемирие. У всех кто–то в блокаду лег. Говорили тихо, вспоминали. Щелкал на улицах блокадный метроном — он долго еще работал: на всякий случай, проверка связи.
А в этом году 27 января — натуральный день раздора. Люди из Смольного усердно докладывают, что существует день скорби (8 сентября, когда кольцо замкнулось), а в январе должен существовать праздник уничтоженного кольца с военным парадом на Дворцовой площади. А их в упор не слышат какие–то чудики, собирая против парада подписи: их коробит и от милитаризма, и от огосударствления частной истории.
О русский чиновник! Он всегда умел приписать государству, то есть государю, все победы, сколько бы частных жизней ни скрывал могильный курган. А блокада есть именно сумма частных трагедий: именно это ощущение, кстати, всех и объединяло. Хотя бы потому, что вместо "героической обороны" была жуткая история о том, как в ХХ веке промышленный город вдруг отматывает назад семь веков, превращаясь в Козельск, осажденный Батыем в 1238–м. Ни водопровода, ни канализации, ни отопления, ни продуктов. Героически умереть, сражаясь за каждый камень, были готовы многие: доты строились прямо в центре, один, например, был в Толстовском доме на Фонтанке. А вот умирать в Козельске, когда единственным доступным героизмом была достойная смерть, то есть от голода, но без укорота чужой жизни, — такого не ожидал никто.
Поэтому разговоры порой и возникали, да–да, что лучше бы сдаться. И на тех, кто вел такие разговоры, писали доносы, и жертвой такого доноса стал, в частности, Даниил Хармс. И в школах училки по–прежнему твердят детям не про Ленинград–Козельск, а про мужество обороняющихся, стоявших, например, у зенитных орудий, — да только немецкие самолеты сбрасывали бомбы поверх их огня, неприцельно: целью было запугать. И в Большой дом, штаб–квартиру НКВД, ни одна бомба не попала, а в дом Хармса попала.
И вот эта история блокады как частного переживания так же отличается от огосударствленной истории "героической обороны", как реальные истории 28 панфиловцев отличаются от мединского лубка про 28 героев–панфиловцев. Нормальное государство должно обслуживать частную память: оно вообще должно обслуживать частного человека. Это и есть его работа, вроде консьержки или председателя ТСЖ. Пустить в День снятия блокады дополнительные автобусы от метро до кладбищ с блокадными могилами (идеально — оплатив из бюджета). Позаботиться на кладбищах о жаровнях, чтобы было где греться, и о прочих удобствах, чтобы не было как на Мамаевом кургане, где при строительстве никто не думал, как будут инвалиды подниматься по 200 гранитным ступеням и в какие кусты пойдут по нужде.
А можно и просто хотя бы на день (я уж молчу про всю зиму!) очистить улицы от снежных торосов и бесконечного ничем не присыпанного льда, чтобы не приходилось семенить и падать, и набивать синяки, и ломать кости, чертыхаясь и матерясь: 2019 год, а на улицах — право слово, как в блокаду.
Дмитрий Губин, журналист
