В хельсинкском Музее Киазма проходит выставка Владислава Мамышева–Монро

Выставка Владислава Мамышева–Монро в хельсинкском Музее Киазма — событие для петербургского искусства. Наша нынешняя арт–сцена не так богата художниками, известными за рубежом, хотя, казалось бы, Петербург — неплохая площадка для начала международной карьеры. Собственно, и современное российское искусство не то чтобы находится в центре внимания мировой общественности.

Наш павильон на Венецианской биеннале еще в нулевые затерялся среди пары дюжин других национальных павильонов, от которых не ждут ничего особенного. На последней "Документе" в Касселе Россия была представлена ушедшими из жизни художниками, единственным представителем contemporary art среди них был Пригов. О "Манифесте", прошедшей в Петербурге, лишний раз вспоминать не стоит. Так что выставка нашего соотечественника в одном из самых уютных музеев современного искусства важна не только для нашего города. Киазма готовила этот проект совместно с Московским музеем современного искусства. Даже немного обидно, что петербургского художника представила столичная институция.

Выставка репрезентативная и удачная. На ней показаны не только ключевые работы Мамышева–Монро, но и малоизвестные вещи, в том числе из незавершенных проектов. Зрителю, не подозревавшему о существовании этого эксцентричного художника, запомнится галерея портретов, где Гитлер соседствует с Папой Римским, Горбачев — с Достоевским, а музе Мамышева — Мэрилин Монро — отведена роль звезды этого травести–парада. Мамышев всегда остается самим собой, даже преображаясь до полного сходства в медийных героев и селебрити.

Этому скомороху, выставляющему на посмешище и сильных мира сего, и нас, маленьких людей, — зрителей абсурдного teatrum mundi, — нет равных. Конечно, искусство Мамышева–Монро напомнит зарубежному зрителю работы Синди Шерман, Гилберта и Джорджа или Пьера и Жиля. Что ж, русский художник всегда рискует рифмоваться с "западными" звездами. Мамышева–Монро, впрочем, это только красит, свое искусство он прожил сполна. Скепсис, испытанный на собственной судьбе, — такова формула постмодернизма, классиком которого становится петербургский художник.