Экс-редактор "Афиши" Юрий Сапрыкин о различиях между капитализмом Форда и капитализмом "Фейсбука"

Автор фото: Ермохин Сергей

Юрий Сапрыкин, бывший редактор "Афиши" и нынешний редакционный директор Moscow Times, о кино как идеологическом оружии, о потребности зрителей в шоке и о том, зачем по телевизору показывают танковый биатлон.

Вы приехали в Петербург для участия в дебатах на тему "Капитализм и культура" в рамках проекта "Охта Lab". В тех сферах, с которыми вы соприкасаетесь, есть ли в России капитализм?

— Капитализм есть, но с довольно сильным участием государства, причем не только в качестве контролирующей инстанции, но и в качестве игрока на рынке. К примеру, "Афиша" много занималась летними праздниками и фестивалями. Есть ли сейчас на этом рынке капитализм? С одной стороны — да, летних фестивалей полно. С другой стороны, московская мэрия за последние годы превратилась в крупнейшего игрока на рынке, с самыми большими бюджетами и самыми большими объемами сценического железа на них. К тому же у мэрии есть возможность в последний момент взять и отменить некоторые "отдельно от нее стоящие" фестивали. И она этой возможностью нет–нет да и пользуется. Это капитализм, но государство — самый главный капиталист.
Кроме того, капитализм ведь тоже не стоит на месте, он развивается, меняется. Капитализм времен индустриальной революции конца XIX века и то, что мы наблюдаем сейчас, — это два разных экономических уклада. Капитализм большого промышленного завода и капитализм "Убера" и "Фейсбука" — это разные вещи. И вне зависимости от того, сколько денег тратит на культуру государство, сколько бизнес, сколько еще кто–то, — все равно мы все как потребители живем в изменившейся экосистеме. Назвать эту новую систему можно как угодно — постиндустриальной, информационной, неолиберальной. Но всем институциям и людям, которые занимаются тем или иным видом творчества, приходится иметь дело с новым экономическим укладом.
И одна из проблем — в том, что новая система еще не до конца осмыслена. Проблему "как найти инвестора" обсуждали еще до Октябрьской революции. А на тему "как быть с дистрибуцией через соцсети" или на тему "что делать, когда ты ничего не можешь получить за продажу на материальных носителях" — рефлексии практически нет, а это именно те проблемы, с которыми мы все столкнулись в последние 10 лет.

Почему?

— Государство действительно стало крупнейшим игроком на рынке. Отчасти это связано с очень скромными объемами самого этого рынка, отчасти — с тем, что государство само захотело стать таким крупным игроком. 3–4 года назад, в момент образования фонда кино, культурные власти страны начали смотреть на кино не только как на коммерческую историю, но и как на орудие, в том числе и идеологическое.
Сейчас картина искривилась. Бюджетные средства на создание фильмов выделяются, исходя из политических соображений. Фильмы патриотической направленности денег не собирают, но это никого особенно не волнует. Успех, в их представлении, не зависит от кассы. Все уже решено заранее, в момент, когда принимается решение о выделении средств.
Эта ситуация, наверное, временная, и в какой–то момент мы вернемся к тому, как было в середине 2000–х. Впрочем, и тогдашняя модель тоже не была ни для кого идеалом. Она заставляла продюсеров заниматься в основном очень коммерческим кино, которое в попытке заработать деньги использует совсем уж штампованные схемы и низкие приемы. У людей с чуть более авторским взглядом и чуть более сложным языком практически не было шансов получить финансирование для своих проектов.
Но это везде так, не только в России. Единственное, чего нашему кинематографу системным образом не хватает, — это полноценных фондов кино. В европейских странах такие фонды поддерживают не только фильмы о славной национальной истории, но и те картины, которые имеют потенциальную художественную ценность и могут достойно представлять страну на международных фестивалях. Ларс фон Триер, условно говоря, снимает свои фильмы на деньги фондов, причем не только датских, но и общеевропейских. А деятельность нашего фонда политически искривилась, и он из фонда поддержки молодого, некоммерческого, сложного, странного фестивального кино (задумывался–то он именно таким) превратился в инструмент госзаказа. Но, наверное, и это пройдет.

Продюсеры говорят, что никакие бизнес–проекты в этой сфере невозможны. Только ли в экономических причинах и вызванном ими низком спросе тут дело?

— Что касается спроса на искусство, то я не вижу никакой катастрофы. Он не меньше, а может, и больше, чем 10 или тем более 20 лет назад. Может быть, люди стали меньше читать Донцовой, и общая статистика упала, но качественной литературы читать меньше не стали. Если посмотреть на независимые книжные магазины, то количество наименований некоммерческой литературы, литературы по гуманитарным направлениям растет. И в кино, и в театр ходить меньше не стали.
Проблема не со спросом, а с отсутствием инструментов поддержки. В США и Европе некоммерческие истории тоже отчасти финансируются за счет крупного бизнеса. Но там фонды управляются экспертами и поддерживают достойные культурные институции. Те фонды, которые работали в России, были, как правило, иностранными, и их выперли отсюда как "агентов". А своих у нас мало. Их не возникло ни в девяностые, ни в нулевые. Меценатство не переросло в систему.
— Капитализм здесь, у нас, совсем молодой. Видимо, мы еще не доросли. Какой–нибудь олигарх может отсыпать денег театру, который ему нравится, — это мы видели и в 1990–е годы, это может случиться и сейчас. Представители большой институции, скажем, театра или книжного издательства, в критической ситуации могут пойти к государству и сказать: "Государство! Мы большие, мы важные!" Такое тоже происходит сплошь и рядом. Кроме того, большие и продвинутые культурные институции создают собственные фонды — к примеру, Фонд друзей Эрмитажа, у которого довольно серьезный бюджет. Но вот своего Фонда Форда или Фонда Сороса, который бы системно поддерживал разные культурные проекты, не возникло. Видимо, мы до этой стадии еще не доехали. Хотя есть Фонд Потанина, который работает с региональными музеями. У них разветвленная грантовая и образовательная программа. Есть Прохоров, который помогает самым разным проектам, от издательства "Новое литературное обозрение" до книжных ярмарок в Красноярске. Это уже хорошо, но все эти фонды привязаны либо к сильной культурной институции, либо к крупной компании или ее владельцу. А фонды надинституциональные отсутствуют.

"Афиша", если позволите такую формулировку, занималась повышением культурного уровня среднего класса. Например, размещала рядом с фотографиями аксессуаров статьи про Энди Уорхолла, чтобы целевая аудитория рано или поздно обратила на него внимание. Насколько успешной была эта работа?

— Мы не ставили перед собой задачу повышать чей–либо культурный уровень. Если это и происходило, то постольку–поскольку. А вот что для нас было важно, так это поддерживать те институции, которые нужны для развития культуры и которых у нас на тот момент не было.
Зачем объяснять, кто такой Энди Уорхолл, если в городе нет музея современного искусства? Важнее было сообщить людям, что есть такая важная вещь, которая должна в нашем городе быть. Как сообщить? Через показ этого искусства, через разговоры с людьми, которые этим занимаются. В этом смысле нам удалось сделать немало. В начале нулевых не было ни одного настоящего музея современного искусства, а сейчас только в Москве их два–три больших и еще два строятся. Не могу сказать, что от этого немедленно наступает полное счастье. Но в этом месте была дыра, а теперь она заполнена.
Я не очень верю, что силами одного журнала (или даже всех журналов, которые все вместе возьмутся за руки) можно сделать популярным то, что людям совсем не нравится. Но потом появляется музей "Гараж", который стоит в Парке Горького и в который можно зайти выпить кофе, привести детей на занятия, а еще там есть выставки современного искусства. Такие способы могут работать. Уже не нужно бить в набат и кого–то куда–то сзывать — у того же "Гаража", у "Эрарты", у Главного штаба сформировалась своя прикормленная публика. Они ее вырастили — может быть, не без нашей помощи.

Традиционный список культурных претензий к капитализму известен: общество потребления, поверхностность, в последнее время плюс к тому — перегрузка информацией. Что из этого является самой большой проблемой сегодня?

— Главная проблема — это инфляция внимания, которая возникает из–за быстроты получения и объемов циркуляции информации. Людям все сложнее концентрироваться на каких–то эстетических впечатлениях, отдельных культурных объектах. Все сливается в неразличимую и постоянно текущую ленту информационных, эмоциональных, эстетических впечатлений.
На месте условного Творца (с большой буквы "Т") я бы грустил не о том, что люди покупают DVD с твоим фильмом с тем же отношением, с которым они покупают колбасу в супермаркете. Я бы грустил о том, что никакого DVD уже нет и что какой бы сильный эстетический жест ты ни сделал, он все равно окажется в одном ряду с гораздо более мимолетными, случайными, ничтожными впечатлениями.
Другая проблема касается институций. Они, оказавшись в информационной среде, вынуждены перестраиваться, соответствовать этому типу потребления культуры. Тот же "Гараж", который мы только что приводили в пример и хвалили, — как они этого добились? Они, с одной стороны, музей. Но если у тебя нет на первом этаже кофейни, и еще яркого зала для занятий с детьми, и еще всякого рода интерактивных увеселений, и еще постоянного шустрения в соцсетях, и еще постоянных усилий по обеспечению заметного виртуального присутствия — то ты вроде как уже и не музей. И то количество энергии, которое уходит на все это околокультурное, в какой–то момент начинает перевешивать собственно музейную деятельность.
Я недавно был в одном хорошем новом московском музее. Там идет выставка, но на входе тебе говорят: поднимитесь на третий этаж, там можно выпить кофе, а еще у нас есть веранда с очень хорошим видом на город, а на втором этаже есть еще и сувенирный магазин. Тебе сообщают маршрут, в котором выставка является побочным продуктом. Ты приходишь в это пространство провести время, а не смотреть на картины. Сотрудники музея заранее согласны с тем, что ты в этих картинах все равно ничего не поймешь. Если ты по дороге с веранды в сувенирный магазин как–то зацепишь эти картины взглядом, то они считают, что и это уже хорошо, что программа выполнена. Париться ради того, чтобы ты как–то разобрался с этим сложным искусством, никто не будет. Ты как бы не за этим и пришел.
Аналогично с кино. Почти любой кинотеатр — это приложение к большому торговому центру. Да и сам продукт (если не говорить про российские фильмы, которые искусственным образом сдвинуты в сторону военно–патриотических ценностей) представляет собой очень подростковое комиксовое зрелище. Потому что основная аудитория кинотеатров в торговых центрах — это подростки. Это я не к тому, что масскульт — это для дураков, а к тому, что сам тип потребления формирует тенденции. Кинотеатр превратился в такое же побочное увеселение, каким раньше было катание на аттракционах. Он тебе обеспечивает аттракцион. А серьезное кино, побитое, уползает скуля, на кабельные каналы, переходя в форму сериалов.

Или в кинотеатр "Аврора".

— Можно сказать, что прокатное кино расслоилось на два полюса — на аттракционы и арт–хаус. Он существует, потому что поддерживается европейскими фондами и системой фестивалей. Но взрослого мейнстрима, психологических драм, которых было много в 1970–е годы и у нас, и на Западе, нет. Это исчезающий вид.

Сегодня вы говорили об инфляции внимания, а как–то раньше сказали, что людям сегодня нужны не новые мысли, а подтверждение уже имеющихся. Эти две вещи связаны?

— Нежелание новых мыслей, конечно, вытекает из усталости. Нет времени вникнуть, проанализировать, посмотреть с другой стороны на ситуацию. Все, что нужно в информационном поле, — мгновенный эмоциональный отклик. Он достигается дичью, шокирующими новостями. Причем не обязательно про катастрофы. Это может быть новость о том, что министр образования что–то такое ляпнул и все сразу начали обсуждать: "О боже мой, идиоты, они хотят опять заставить школьников ездить на картошку". Дальше выясняется, что все не совсем так, что сработал эффект испорченного телефона, что никто никого на картошку не отправляет. Но потребность в шоке, в эмоциональной отдаче настолько высока, что она сама деформирует новости.

И в этом смысле "Фейсбук" отличается от Первого канала только знаком, но не сутью?

— Ну, в общем, да. Могут сказать, что Обама пообещал в случае чего сбросить на Москву ядерную бомбу. Потом выясняется, что не обещал, не ядерную, не на Москву и не Обама, — но публика уже получила встряску, которая ей и нужна.
А с другой стороны, люди ищут подтверждение знакомых им мыслей. Если ты уже что–то для себя решил про Крым, неважно, что именно, то дальше ты так изогнешь свое информационное поле, чтобы к тебе залетало только то, что подтверждает это твое заранее принятое решение.

А откуда появляется установка на военно–патриотические фильмы?

— У милитаризации есть лоббистский характер. Людям, которые производят, проектируют, продают оружие, все это очень на руку. Искандеры, тополя, ура–ура. У них от этого прибавляется важности, работы, подрядов и денег.
Но есть и другая составляющая. Я однажды в гостях смотрел телевизор: это был день открытия Олимпиады, но показывали не Рио, а какие–то военные соревнования с форсированием рек на танках, со стрельбой самолетов по вертолетам и всем таким прочим.
Думаю, что милитаризация базируется не на какой–то твердой вере, а на стимулировании боления по типу спортивного. Мы болеем за нашу команду в футбол — и мы болеем за нее же в танковых, пока что воображаемых сражениях. Круто, мол, что у нас столько танков и что мы у всех на этих танках выигрываем. Демонстрация военной мощи пробуждает короткую, но интенсивную эмоциональную реакцию, подобную спортивному болению. Именно этого государственные медиа от нас добиваются, и не без успеха. Гордость за страну, желание, чтобы наши победили, гордость при виде той или иной мощи той или иной сборной, включая сборные России по дипломатии и внешней политике.

Это специфически наша особенность?

— Да, я не наблюдаю, чтобы в Америке кто–то, кроме совсем уж радикальных консерваторов, "топил" за свои военно–космические войска. Зато и к солдатам там относятся иначе. Война в Ираке, как это признано, была ошибкой. Но те, кто там воевал, — они герои. И их никто не гоняет по собесам со словами "мы вас туда не посылали".