Спектакль "Дядя Ваня. Работа актера над ролью" на Экспериментальной сцене А. Праудина
Как это занятно — когда открывают новое в том, что, казалось бы, знаешь наизусть. Например, "Дядю Ваню" Чехова. На нем ведь давно живого места нет, реплики вошли в пословицу, роли обросли штампами, да и вообще этой пьесе пора бы дать отдохнуть. Но Анатолий Праудин предлагает в своей, как она названа в программке, учебной работе посмотреть на процесс — и в процессе обнаруживается, что многого ты в хрестоматийном тексте не видел. Уже давно режиссер трудится над тем, чтобы вернуть классическим театральным системам свежесть, смысл, изначально предполагавшийся их создателями. Так было с Брехтом, с Михаилом Чеховым, так было — и продолжается в "Дяде Ване" — с закосневшей и выродившейся системой Станиславского.
Один из краеугольных камней которой — этюдный метод. Чтобы выдуманные персонажи стали для нас настоящими, надобно, чтобы актеры отнеслись к ним как к реальным людям, до конца поняли их характеры. Такое понимание–освоение и осуществляется этюдным методом: актеры сочиняют и разыгрывают то, что происходило до, между и после написанного драматургом. И вот эти–то этюды Праудин выносит на публику.
Не раз за годы, что существует Экспериментальная сцена, ловил себя на заблуждении: в праудинских театральных сочинениях кажется, будто их участники просто такие и есть — настолько они органичны. И, только придя на другой спектакль, видишь, что те или иные свойства, выглядевшие природными, на самом деле сыграны. В "Дяде Ване" у некоторых исполнителей вообще по две–три роли — скажем, Анна Щетинина легко превращается из Марии Васильевны, дядиваниной мамаши, в юную Леночку, некогда влюбившуюся в своего преподавателя Серебрякова, а потом ставшую его женой Еленой Андреевной; Маргарита Лоскутникова — то Соня, а то ее мать Вера Петровна, сестра Вани и первая профессорская жена; Юрий Елагин точен, подробен, убедителен, будучи и Астровым, и Серебряковым.
Впрочем, убедительны все — несмотря на то что здесь часто пользуются красками прямо–таки гротесковыми. Художница Ксения Бурланкова поделила пространство Малой сцены "Балтийского дома" завесами из охристого цвета ткани, сходящимися углом в глубине, там оставлен проем, еще есть два выхода по бокам, и вот герои удаляются туда, чтобы явиться полностью преображенными — из трясущейся экзальтированной маразматички в неловкую симпатичную девушку, из модничающего профессора–ловеласа, эту девушку клеящего, в него же, но много лет спустя, борющегося с гадкими проявлениями немощной старческой плоти…
Вопль дяди Вани о Серебрякове: "После него не останется ни одной страницы" материализовался в пачки книг в типографской обертке, загромождающие сцену, — не разошедшиеся тиражи профессорских трудов. От слов няньки Марины (Ирина Соколова) про то, что давно она лапши не ела, через весь спектакль протянулась целая лейттема лапши. Рассказ Вафли (Александр Кабанов) про сбежавшую некогда жену разросся в большую ретроспективную сцену с этой женой. В общем, из безупречной драматургической конструкции "Дядя Ваня" превратился в поток ветвящихся, клубящихся ассоциаций.
И это, при всем к ним интересе по отдельности, стало главным недостатком "учебной работы". Которая страдает распространенной режиссерской болезнью: аноргазмией — неспособностью вовремя кончить. Происходящей из другого расстройства — нарциссизма: все так нравится, что ни от чего не можешь отказаться. Даже лучшим, талантливейшим режиссерам (как, безусловно, Анатолий Праудин) не повредит старая диетологическая заповедь: вставать из–за стола надо с чувством легкого голода.
