"Выходной Петербург". Александр Архангельский: с жареными петухами у нас полный порядок

Автор фото: ИТАР-ТАСС

Александр Архангельский, телеведущий и писатель, об отличиях между элитой и начальством, о Даше Жуковой, усевшейся на негритянку, и о том, почему Россия похожа на Чикаго начала ХХ века.

Александр, масштабные культурные проекты в российских городах удаются пока, прямо скажем, не слишком. Взять, например, Пермь, где губернатор, который больше всего говорил о подъеме культуры, взял да уехал жить во Францию. Может быть, правильней было бы отказаться от этих проектов совсем и вместо этого, например, повысить вдвое зарплату учителям?
— Нет, совершенно не согласен. Культура потихонечку меняет окружение. Давайте вспомним, как в Чикаго — не в нынешнем Чикаго, а в том, который был в начале XX века, — вдруг изменилась ситуация. Бизнес там стал вкладываться в абсолютно бесполезные вещи, вроде музеев, театров, чуть позже — кинотеатров, музыкальных залов. Не было ведь никакой надежды, что в Чикаго — городе вполне бандитском и совершенно бескультурном — вложения в эту среду, в эту сферу могли окупиться. Не могли! Но, как ни странно, там, где появлялись театры, где возникали музыкальные залы, вдруг успокаивалась окружающая жизнь. Вдруг преступность отползала в более темные районы. В городе стало легче жить, а там, где легче жить, там, где жить комфортнее, — там и деньги начинают зарабатываться с удвоенной–утроенной силой.
Просто же повысить зарплаты учителям — это значит обречь нашу школу на медленное умирание. Вы поймите, я обеими руками за то, чтобы учителя получали много. Но если вы просто повысите сейчас по всей стране резко зарплату учителям, то вы заморозите плачевную ситуацию, которая сложилась в результате 1990–х и нулевых, когда в школе оставались часто или подвижники, или те, кому просто уходить некуда. Когда не происходило омоложения. Если вы просто сейчас, на фоне надвигающегося кризиса, повысите зарплаты учителям по всей стране и не попросите о встречных услугах, вы заморозите ситуацию. Из школы не начнут уходить плохие учителя, потому что зачем же им уходить?
Нужно обязательно делать ставку на образование, особенно школьное, как на единственную имеющую хоть какой–то смысл социальную деятельность в нашем абсолютно асоциальном государстве. Но зарплату нужно повышать лишь в обмен на перемены в школе. Общество должно сформировать для себя образ будущего, и на это будущее школа должна работать, должна воспитывать новое поколение, способное не просто решать задачи, которые стоят сейчас, а осуществить этот проект будущего — но мы сначала должны это будущее нарисовать. Мы должны его вообразить, и этим занимается искусство. Мы должны создать среду, в первую очередь городскую среду, а это большие культурные проекты.
Сложность пермского проекта в том, что, когда он начал прорастать в ткань городской жизни, когда он из авангардного проекта стал превращаться в живое, бытовое в том числе, явление, его взяли и подмяли под советский привычный стандарт. Сделали парк культуры и отдыха, тенистые уголки, пустили ряженых с балалайками: ничего современного, ничего актуального, ничего прорывного — все как было когда–то. Ничего, что какие–то деньги были потрачены. Не в этом проблема, не в этом беда. Не самые большие деньги, поверьте. Вот сейчас в Воронеже осовременивают городскую культурную среду по проекту знаменитого режиссера и продюсера Эдуарда Боякова, и там заметны результаты, там людям становится жить интереснее. Не легче, но интереснее — несомненно.
Переносить ваши прекрасные западные примеры на нашу почву даже в крупных–то городах невозможно, не говоря уже о провинции. В Мексике и на Филиппинах формально такая же конституция, как и в США, но эти страны очень сильно отличаются, прежде всего потому, что элита совершенно другая. Как и наша элита: наполовину криминал, наполовину номенклатура с некоторым вкраплением интеллигенции, которая криминализируется и номенклатуризируется…
— Знаете, я могу согласиться с вами только в одном — в той характеристике, которую вы даете нашей элите, хотя она и убийственна. Я вообще отказываюсь называть это элитой — это начальство. Принципиальное отличие элиты от начальства в том, что люди, принадлежащие к элите, всегда думают о будущем, всегда думают о стране, независимо от того, занимают ли они в данную минуту какую–то должность или не занимают. И в этом главная обязанность элиты — думать долго, мыслить дальним горизонтом. Занимаясь конкретными сиюминутными делами, ставить их в перспективу.
Я привел пример Чикаго, когда американская элита состояла не из аристократов, а из вчерашних бандитов, которые решили вдруг, что бандитами они больше не хотят быть, и из коррупционеров, которые вдруг поняли, что коррупция била и по ним. Вообще, западные элиты стали западными элитами не потому, что они такие хорошие, просто в какой–то момент они вдруг поняли, что иначе неудобно, нехорошо, надо по–другому. Надо развиваться, в том числе экономически, иначе. Поэтому да, на данном этапе мы скорее похожи на Чикаго начала XX века, чем на сегодняшний Чикаго. Они же начали в плохих условиях, и, пока у них не получилось, никто не знал, что у них получится. Или возьмем Марсель — не Париж, а Марсель, — рабочий, тяжелый, отстающий в развитии город. Любимые всеми шведы загибались в начале XX столетия, когда структура общества походила на нашу сегодняшнюю структуру. 30% населения — боеспособного, активного, творческого — выехали, оставшиеся пили как свиньи и ничего не хотели делать. Было тотальное разочарование, уныние, разлитое в воздухе, церковь, которая не пользовалась большим авторитетом и не имела денег. В какой–то момент стало понятно, что либо страна погибнет, либо она что–то с собой сделает. В какой–то момент общество договорилось, что государство даст церкви гранты на социальную работу, и на эти гранты церковь стала создавать общества трезвости, не бюрократизированные, спущенные сверху, а добровольные ассоциации. Церковь начала какую–то работу и, с одной стороны, стала более независимой благодаря этим грантам, а с другой — заняла место в обществе, стала заниматься реальным делом. И страна сама себя вытянула.
Не знаю, получится ли у нас. Я знаю другое — что никакого иного пути, кроме как через социально–культурную работу, в мире как минимум с XIX века не существует, нет никаких других инструментов.
Государство всепоглощающее, всеуправляющее и принимающее решения по любому вопросу — это нонсенс. Государство вещь важная, государство должно быть очень крепким, но маленьким, у него не должно быть много функций. Я много по стране езжу, не везде благополучно, но есть, между прочим, удивительные примеры живых дееспособных проектов. Например, в городе Ноябрьске Ямало–Ненецкого округа есть совершенно удивительная библиотека, такая нормальная европейская библиотека. Если мы не хотим меняться — значит, нас история еще не до конца загнала в тупик.
Вообще, модернизация начинается не тогда, когда мы захотели что–то модернизировать, а когда вдруг мы с ужасом понимаем, что либо мы модернизируемся, либо погибнем. И тогда мы решаемся на требующие от нас внутренних жертв решения. Тогда включается механизм культуры, так было почти во всех успешно модернизировавшихся странах.
Но смотрите, у нас–то как раз начальство привыкло, что жертвы–то несут другие, а не они сами. Да и второе поколение наших олигархов скорее обескураживает. Мы помним второе–третье поколения купцов и промышленников при первом русском капитализме, это были действительно светлые личности: Станиславский, Савва Морозов. А у нас есть Даша Жукова, которая села на негритянку (стул в виде негритянки — Ред.). Нас петух, о котором вы говорите, жареный не клюнул еще, и непонятно, откуда может взяться этот петух.
— Во–первых, я вам гарантирую, что петух возьмется. С петухами у нас в стране всегда полный порядок. Откуда — не знаю. Думаю, что довольно скоро. Что касается наших олигархов — разные бывают олигархи, я просто в бессмертную душу не хочу заглядывать, но то, что запускаемые проекты бывают очень хорошие, разные, — несомненно. Что касается Жуковой, то, строго говоря, она села не на негритянку. А на тот постмодернистский стул, который давно вошел в мировой обиход… Она как раз ближе к тем меценатам, о которых вы говорили. Она поступила не столько неполиткорректно, сколько повела себя как гламурная фифа в андеграундной среде. Понимаете, нельзя сочетать андеграундный проект и гламур.
Есть мнение, что современное искусство после кризиса 2008 года на корню покупается большими деньгами, а большие деньги — это и есть гламур…
— Все это касается той реальной болезни, которой болеет наш верхний слой. Все совершенно верно сказано, можно и жестче. Только от этой констатации нам ведь не легче.
Я, как бы сказать, трагический оптимист. Я считаю, что никакого другого пути, кроме как в современность, нет. Если мы это осознаем, то пусть болезненно, но медленно туда придем. Если не осознаем — то треснем по швам и все равно туда придем, но не все. Я бы предпочел, чтобы это было с меньшими потрясениями, чтобы даже неприятные начальники при этом не потеряли дома. Но заставить начальника думать думу мы не можем. Если они не научатся думать думу, значит, их сметет. Не мы сметем — история сметет. Может, заодно сметет и нас, это было бы неприятно. Как человек, прошедший в зрелом — сравнительно молодом, но уже сознательном — возрасте через распад Советского Союза, я слышал эти рассказы и про то, что коварный Запад уничтожил нашу счастливую жизнь, или наоборот, что внутренние предатели расшатали ситуацию так, что страна развалилась.
Да, конечно, Запад там помогал. Да, конечно, были люди, для которых эта страна была чужой, они хотели, чтобы она куда–то делась. Но, как сказал Путин про подводную лодку: она утонула, потому что дырявая была. Мы уже немножко чувствуем под ногами холодную морскую воду. Дырок много. Пока еще не тонем, но все возможно.
В этом смысле я предпочитаю западную культуру как модель культуры и искусства, потому что она алармистская. Она все время саму себя пугает, самой себе грозит, сама себя предупреждает: мол, грядет закат Европы, "идет бычок, качается, вздыхает на ходу". Вот она не кончается, потому что ее постоянно пугают и приводят в сознание.
А есть культуры эйфорические, культуры, где мы пребываем в сладкой спячке, пока вдруг не пробуждаемся от скрежета и звука разламывающихся стен. Ну, еще раз повторяю: делай, что должен, — и как Бог даст.
Интересная тема — связь с традицией. Вот Олег Зоберн, редактор в издательстве Ирины Прохоровой, называет Симонова, Твардовского и Шолохова "мутная классика", а романы Достоевского — бульварными..
— Согласитесь, нет ничего более традиционного, ничего более консервативного в нашей культуре, как попытки сбросить классику с парохода современности. Традиция работает, она никуда не делась. И в положительном, и в отрицательном смыслах. Она живая.
Но число провокаций в нашей культуре зашкаливает. Взять вопрос о блокаде на телеканале "Дождь". Был задан абсолютно риторический вопрос, и это абсолютно пропагандистский прием и манипуляция сознанием, а никакая не интеллектуальная дискуссия.
— Мы снова, как в позднесоветские годы — а я тогда уже работал критиком, — попали в ситуацию, при которой мы на некоторые темы не можем свободно высказываться. Хотя нам никто не запрещает, а может, даже наоборот — поощрили бы. Не можем, потому что контекст не позволяет.
Когда начинается уничтожение канала на основе неудачно заданного вопроса, дискуссии о характере этого вопроса, об условиях, при которых он мог бы быть задан, и о том, кто должен был бы в этой дискуссии участвовать, этот спор для меня закрывается, к сожалению.
Я не могу об этом спорить. У меня в данном случае позиция одна, простая, однозначная: канал должен существовать.
А те, кто пытается его на основе этого запроса закрыть, используют тему блокады как прием в конкурентной борьбе. В политической конкурентной борьбе, и им на блокаду глубоко наплевать. Мне не наплевать. Но я поговорю на эту тему чуть попозже, когда политический контекст поменяется.
В прошлом году мы в Петербурге видели и открытие Мариинской новой сцены, и фестиваль Дягилева, наконец–то мы вспомнили, что само современное искусство родилось в Петербурге — в 1913 году, ровно 100 лет назад, был создан "Черный квадрат" Малевича. И это было довольно широко отмечено Русским музеем. Но нужно понимать, что главные решения в области культуры в России принимаются все–таки в Москве. И то, что мы называем модой в культуре, идет из Москвы. Как вы считаете, другие какие–то российские города будут иметь больше веса? От чего это зависит?
— Я бы разделил все–таки здесь два уровня. Один уровень — это можно ли распределить ключевые решения по культурной политике так, чтобы Питер играл гораздо большую роль, чем сегодня? Ответ: да, конечно, это необходимо.
И тут есть в мировой практике такое понятие, как субсидиарность. Когда вместе с полномочиями федеральным правительством делегируются и субсидии. Питер, конечно, может и должен претендовать на субсидиарное перераспределение в свою пользу как минимум принятия культурных решений. Вопроса нет. Безусловно.
Что касается моды, то тут, боюсь, мы ничего поделать не можем. Как есть на данный момент, так есть. Но где будут художники, привлекающие к себе всеобщее внимание, там и будет центр моды, его в приказном порядке не переместишь.