"Выходной Петербург". Почти апокалиптическое состояние

Борис Яковлевич, ваш новый балет поставлен по "Братьям Карамазовым". Все знают: "Если Бога нет, то все дозволено". Сейчас у нас довольно странная ситуация в стране: с одной стороны, многие чиновники демонстрируют показное православие, а с другой — эти же самые люди перегораживают речки и оборудуют шубохранилища. Получается, в России ничего не изменилось и общество опять приближается к какому–то взрыву?

— Удивительно другое. Вопрос не во внешней атрибутике, не в том, что сегодня многие стали носить кресты. Все–таки Бог должен быть внутри человека, это тот моральный стержень, который отличает человека от зверя. У Достоевского был такой стержень, он утверждал: если Бог есть, то, значит, не все дозволено. А мы сейчас к чему пришли? Мы ходим в церковь, крестимся, чтим определенные ритуалы, демонстрируем, что мы люди религиозные, но все равно живем по принципу "все дозволено". Мы пошли дальше Достоевского: признали Бога, но сохранили вседозволенность.

Разве это не противоречие?

— Это парадокс и страшный грех: признание Бога и жизнь во грехе. Сегодня греховная жизнь стала нормальным, повседневным явлением. По Достоевскому: если согрешил, то покаялся. В этом закон цикличности жизни. Но мы сегодня грешим, а искреннего раскаяния я не вижу. Почти апокалиптическое состояние. Мы должны об этом думать, пытаться что–то изменить, может быть, найти новый ход, новый принцип обращения к душам людей. Такое положение дел требует неотлагательного вмешательства, но оно должно осуществляться сверху. Пока же, с одной стороны, государство действительно озабочено проблемой духовной деградации. Оно вкладывает огромные средства для того, чтобы что–то изменить. Но с другой — мы не видим конкретных результатов.

Может быть, 90% этих инвестиций распиливаются?

— Этого я не знаю. Пусть разбирается Следственный комитет. Вопрос не в количестве денег, а в отношении. Может быть, действуют не те проповедники или звучат не те слова. Или на первый план выдвигается псевдокультура.

Считается, что художник как–то по–особенному чувствует время. Что вы можете сказать о вашем ощущении времени в современной России? То, что сейчас есть у нас, — это стабильность или болото? Действительно Россия живет так хорошо, как никогда не жила, или никогда так много, как сейчас, не воровали?

— По поводу воровства — это не ко мне. Да, я знаю, что идет борьба с коррупцией, но если я начну говорить о воровстве, то о чем тогда будут говорить специалисты по противодействию ему? Не о балете же. Я могу говорить только о себе. Мне на днях исполнилось 67 лет — немалый возраст. Театру, который я создал с нуля, 37 лет. За эти годы мы жили в трех разных эпохах. Во–первых, Советский Союз, в котором я был балетным диссидентом (меня так называли, хотя я таким себя не считал). Каждый мой спектакль воспринимался как веяние капитализма, чуждого нашему советскому искусству. Я не был репрессирован, но мне неоднократно предлагали эмигрировать из Советского Союза. Купить билет в один конец. Но я не эмигрировал. Я сохранил себя и свой театр, и мы перешли в новую фазу под названием "перестройка". Наступил полный хаос, стало еще сложнее, потому что балетные актеры начали эмигрировать, было очень трудно сохранить коллектив. Последние 10 – 12 лет ситуация в государстве по отношению к театру и ко мне лично резко изменилась. Я говорю откровенно и без заискивания: у меня сейчас идеальные условия для творчества. Если раньше, в советское время, я завидовал своим коллегам на Западе, то сейчас, я убежден, многие западные коллеги завидуют мне. Вот вам ответ, хорошо ли сегодня.

А что сейчас происходит с Дворцом танца Эйфмана? Вы еще не отчаялись?

— Напротив! Вот сейчас, прямо перед интервью я встречался с представителями управделами президента, которые занимаются реализацией этого проекта, и мы очень серьезно обсуждали вопрос о Дворце танца. Я глубоко убежден, что его построят и обещание президента будет выполнено в полном объеме.

Сам театр не изменится, он останется на том же месте?

— Думаю, что он расположится на том же месте. По поводу самого проекта: начинка останется практически неизменной (если сравнивать с первым вариантом). Разговор идет о том, чтобы театр вписался в окружающую архитектурную среду.

Как вы думаете, раз это теперь не частный проект по строительству элитного жилья, а государство перемещает сюда Верховный суд, может быть, все станет быстрее?

— Думаю, и ВТБ справился бы со своей задачей в срок. Не считаю, что это вопрос ускорения процесса или замедления, это вопрос его кардинального изменения. Ведь мы говорим о сердце Петербурга. Как подумаешь, что там полвека была колючая проволока, склады, завод по изготовлению ракетного топлива, тяжелые металлы, которые просачивались в Неву… Волосы дыбом становятся!

Я вспомнил наш разговор 2004 года. Цитирую: "Я думаю, для того чтобы построить Дворец танца, надо как минимум 10 лет, для того чтобы добиться чего–то в России, надо жить очень долго и каждый день бить в одно местечко, тогда, может быть, что–то пробьешь".

— Я от сказанного не отказываюсь, это абсолютно верно. В каком году это было? В 2004–м? В 2014–м, я убежден, начнется строительство. Я говорил о 10 годах. Видите: я почти угадал. В России надо жить долго — это правда. Хотя, с другой стороны, бывают интересные прецеденты. Например, Академия танца, которую мы открываем в сентябре, — это удивительная история. В 2010 году я пришел с этим проектом к Валентине Ивановне Матвиенко, и мгновенно началось проектирование, финансирование, строительство. Георгий Сергеевич Полтавченко, как только вступил в должность, тоже его поддержал и лично курирует. Иногда думаешь: мы действительно делаем богоугодное дело, потому что обычно такие проекты столь быстро не реализуются. Все помогают: губернатор, Москва, коммерческие структуры. Мы отобрали 90 талантливых детей, которых будем учить, кормить, одевать, лечить, воспитывать на полном пансионе государства и при поддержке спонсоров. Очень надеемся, что подготовим поколение универсальных артистов балета.

Если в 2014–м театр начнут строить, когда по плану закончат?

— У меня в 2016 году юбилей. Вот к юбилею Валерия Абисаловича построили Мариинку–2. Может быть, к моему юбилею построят Дворец танца, и я буду счастлив. Хочу подчеркнуть: Дворец танца строится не для Эйфмана, это будет мировой центр балетного искусства, где смогут работать коллективы, представляющие разные направления хореографии. Причем речь не только о профессионалах, но и о любителях. Это очень важный момент. Дворец распахнет двери для всех, кто не мыслит жизнь без танца.

По поводу второй сцены Мариинского театра идет много споров. Кто–то негодует, кто–то говорит, что Валерий Абисалович построил именно то, что ему было нужно. А с вашей точки зрения, каким должен быть хотя бы внешне современный театр?

— Думаю, что ни один архитектор не знает этого.

Театр должен мимикрировать под среду или бросать вызов?

— Я не ищу компромиссных формулировок, чтобы ответить на этот вопрос, но все же хочу отметить: здесь нет однозначного мнения. Все развитие искусства построено на нарушении регламента, преодолении запретов. Если регламент нарушается талантливо, то это прогресс, а если бездарно, то деградация. Все зависит от степени таланта, Божьего дара.

Вы оставили за собой право вето при выборе окончательного проекта Дворца танца?

— Мы приходим в этот мир и уходим, а то, что мы отставляем после себя, будет жить века. Я об этом не забываю и хочу ограничить свое влияние на архитекторов и комиссию.

В нашем городе есть огромное количество специалистов, архитекторов, градозащитников, которые гораздо лучше меня разбираются в данном вопросе. Моя главная задача — генерировать саму идею строительства Дворца танца, задать направление творческой жизни. Но я не буду давить на архитекторов и предъявлять им требования, продиктованные личным вкусом, потому что я не истина в последней инстанции. Я сам художник и понимаю, что такое давление со стороны.

Что вам нравится и не нравится в современном Петербурге?

— Вопрос очень сложный. Есть закон инерции, благодаря которому тиражируется один и тот же стиль: бесконечное стекло и железо. Формы могут меняться, но сама идея остекления всего и вся довольно старая. Это как в балете: модерн, уже ставший традицией. Во времена Дягилева или Бежара это выглядело новаторством. Но прошло 40 – 50 лет, и то искусство, которое не развивалось, оказалось в тупике.

Также по инерции мы строим стекляшки и выдаем их за современный стиль. На мой взгляд, нужна новая идея современной архитектуры. Может быть, стоит вернуться к прежней эстетике, когда каждый объект имел четкое назначение, гармонично сочетавшееся с его архитектурным обликом. Ведь невозможно, скажем, было спутать баню и театр, храм и вокзал. Сегодня я не мог бы определить назначение ни одного из зданий без вывески.

Вторую сцену Мариинки кто–то называет гипермаркетом…

— Я не подвожу разговор к теме Мариинки–2. Я говорю об архитектуре в целом. Пропал принцип оригинальности, все слишком однообразно. Назрело время кардинальных перемен, к которым пока, на мой взгляд, архитекторы не готовы.

В последнее время много всего было связано с Большим театром: трагедии, аресты, громкие увольнения, уход генерального директора. Как вы думаете, изменится ли после этого расклад сил в российском и мировом балете?

— Я уважаю Владимира Георгиевича (Владимир Урин — новый генеральный директор Большого театра. — Ред.) и желаю ему успеха, терпения и взаимопонимания с коллегами. Урин — высочайший профессионал, но он не может изменить ситуацию в российском балете. Конечно, ему под силу создать более благоприятный климат, чтобы балетные деятели занимались своим делом, а не выяснением отношений. Но если говорить о состоянии искусства танца в России в целом, то мы переживаем кардинальный кризис. В чем он заключается? Во–первых, сегодня в Петербурге пять балетных профессиональных трупп и еще не меньше пяти в Москве. При этом работают только две школы: московская и петербургская. При всем желании они не могут обеспечить артистами все театры — ни количественно, ни качественно. Второе: многие ведущие труппы сегодня живут без худруков. Не каждый хороший артист может стать художественным лидером творческого коллектива. И третье: абсолютное отсутствие хореографов. В стране, тысячами выпускающей хореографов, не появляется ни одного нового имени.

Обратите внимание: что именно сегодня выдается за высшее достижение российского балета? Перенос уже изжившего себя западного спектакля к нам на сцену Большого или Мариинского театра. И приход Урина кризиса не разрешит. Я надеюсь, в Большом театре стабилизируется обстановка и начнется плодотворная работа. Но с кем? Кто будет работать? Кто будет сочинять балеты? Опять приедет западный хореограф, который перенесет свою старую постановку, поставленную десятилетия назад на какой–нибудь европейской сцене.

Порой кажется, что если художник в России хочет чего–то добиться, то он должен быть лояльным к власти?

— У каждого своя судьба. Я думаю, что многие художники в советское время добились всего именно потому, что они были нелояльны к власти. С другой стороны, есть пример великого композитора Шостаковича, который был лоялен к власти, состоял в партии и при этом писал гениальную музыку. Помню, в конце 1970–х я поставил балет "Бумеранг", и в "Нью–Йорк Таймс" вышла статья "Борис Эйфман — человек, который осмелился". Журналист искренне недоумевал, как такое вообще возможно в Советском Союзе: балет на рок–музыку, поэтическая эротика. А нижняя часть газетной полосы посвящалась журналу "Метрополь", где публиковались оппозиционные поэты и писатели. И я попал в категорию диссидентов, хотя никогда в оппозиции не был, а всегда занимался творчеством. Я и сегодня живу моим искусством, ни с кем не борюсь, не трачу энергию на сражения с ветряными мельницами. Я никогда не стремился примкнуть к оппозиции, я просто хотел быть свободным художником. Сегодня я этого достиг.

Без господдержки искусство невозможно?

— Нет, нет и еще раз нет. Невозможно…

Но Дягилев–то был…

— Я знаю поименно людей, плативших ему сумасшедшие деньги. Я именно сейчас занимаюсь темой Дягилева. Он постоянно оказывался банкротом и не смог бы просуществовать ни одного дня, если бы у него не было этих спонсоров. Он великий фандрайзер! Вокруг него крутились люди, которые считали за честь дать ему денег. Это тоже умение: создать такой имидж, такую репутацию, чтобы окружающие мечтали о подобном. Но, когда он умер, его подруга была вынуждена заложить бриллиантовое кольцо, дабы оплатить похороны.

Можно сказать, что современному балету не хватает такого фандрайзера?

— Нет, я думаю, что сегодня нужно не это (хотя такие люди всегда необходимы). Государство готово финансировать значимые постановки и проекты. Сегодня нужны великие творцы.