Кто шинель сшил, тот ее и украл

<BR><BR>Из знойных степей Малороссии прибыл в холодный, промозглый Санкт-Петербург, подобно своему же герою -- кузнецу Вакуле. Не то чтобы за черевичками, скорей, чтобы сделать литературную карьеру. Город ошеломил юношу. И свел бы его, наверное, с ума, если бы не умел молодой человек переплавлять фантастические впечатления от встреч с людьми и диковинными обстоятельствами в прозаические строчки. Порой начинающий писатель чувствовал себя, словно Хлестаков в гостях у Городничего. Ведь довольно скоро был уже и с Пушкиным на дружеской ноге, и с хорошенькими артисточками познакомился...<BR>Но еще ближе было сходство между Гоголем и героями его петербургских "Арабесков". Так же, как он, робко вступали они на гладь Невского проспекта, останавливались как вкопанные перед витринами пышных лавок, спешили по набережной канала вслед за примерещившейся улыбкой незнакомки, шарахались от теней, сгущавшихся близ Обухова моста... Мечтали о прекрасной даме, да что там! Им хотелось просто-напросто посмотреть краешком глаза на ту скамеечку, на которую ставит барышня ножку, прежде чем наденет белый как снег чулочек. Что ж удивительного? Сочинителю едва исполнилось 20 лет. Он был беден, но обладал пылким воображением. В XX столетии его превратили в одну из икон отечественной словесности, объявили защитником прав "маленького человека", сатириком и обличителем крепостничества. Впрочем, это тоже можно считать наваждением, в коем виноват все тот же самый умышленный на свете город -- Петербург.<BR><BR><B>Привет Шагалу</B><BR>Однако, пока советские литературоведы защищали диссертации, посвященные реализму Гоголя, в театре его довольно быстро "раскусили". Определение "фантастический реализм" со времен Михаила Чехова и Михаила Булгакова прилепилось и к пьесам, и к прозе, переносившимся на сцену самыми прозорливыми художниками. Кого только не было среди почитателей таланта Николая Васильевича! От Всеволода Мейерхольда до Эймунтаса Някрошюса. И если первый сделал местом действия "Ревизора" Петербург, то второй поставил "Нос" как трагикомедию жизни самого писателя. Расшифровав заодно эвфемизм как вполне прозрачную аллегорию, фаллический символ.<BR>Именно в русле этой традиции -- новый спектакль Театра на Литейном "Шинель". Историю, которую принято читать как слово в защиту бедного чиновника, униженного и оскорбленного, режиссер Олег Куликов изъял из вульгарно-социологического контекста и погрузил в контекст сексуальный. Ручки, ножки, шейки мерещатся герою этого спектакля повсюду. Даже в кухарке готов он видеть прекрасную даму, у которой, как и писал Гоголь, "всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения". Оживает даже красотка с рекламного плаката, демонстрируя свои умопомрачительные прелести. Ничего противоречащего Гоголю нет и в том, что и сама шинель стала для Акакия Акакиевича мечтой не о важном предмете гардероба, а о "приятной подруге жизни, которая согласилась вместе с ним проходить вместе жизненную дорогу". В какой-то момент вместо шинели рядом с ним оказалась пышнотелая особа (ну прямо Агафья Тихоновна!) в подвенечном платье и фате. Башмачкин, что называется, на крыльях любви взлетал вместе с нею в уже совершенно не мрачное петербургское небо и парил над проспектами, реками и церквями, над Александрийским столпом и Медным всадником. Здесь Гоголь протягивал руку другому мечтателю. Его герой братался с персонажами полотен Марка Шагала.<BR>Однако от витебского собрата этого Гоголя отличает большая трезвость взгляда. У художника влюбленная пара остается под голубыми небесами. А в театре мечтатель с шумом и треском падает на землю, ломая себе хребет. Мечта и действительность в этом городе не уживаются. За обольщением и воспарением следует расплата. Для Башмачкина -- расплата жизнью.<BR><BR><B>Истекая клюквенным соком</B><BR>В финале "Шинели" зрители роняют скупую слезу над бездыханным телом Акакия Акакиевича, чьи мечты разбились вдребезги. Но театр тут же напоминает почтеннейшей публике, что рассказанная история -- лишь петербургская фантазия, а значит, способна словно дым рассеяться. <BR>Спектакль построен как вертепное действо с участием персонажей итальянской комедии масок. Башмачкин -- Александр Орловский -- грустный Пьеро (Петрушка по-нашему). Вечно пьяный портной Петрович -- Леонид Осокин -- хитроумный Арлекин, а их подруга (шинель, невеста, жена и прекрасная незнакомка) в исполнении Ирины Лебедевой -- Коломбина. Здесь нам шлет привет Блок, с чьего "Балаганчика" начался театр XX столетия. Любовный треугольник, разыгранный куклами. Драма, обернувшаяся фарсом. Ведь герой в финале истекает не кровью, а всего-навсего клюквенным соком. Артисты наполнили спектакль целым ворохом литературно-художественных ассоциаций. Они вдоволь поиздевались над штампами восприятия этой петербургской повести.<BR>Собственно, перед нами не инсценировка, а игра, в которой масок и костюмов больше, чем актеров. Они меняются ролями, жонглируют метафорами. Поют и танцуют, ходят, словно циркачи, по проволоке. Приглашают в соавторы не только Гоголя, но и Пушкина (с его героем, убегающим от бронзового истукана), и Мандельштама (с его Евгением, нюхающим бензин и стыдящимся бедности). Конечно, по всем этим петербургским мечтателям плачет желтый дом. Артисты и не скрывают носящегося в воздухе безумия. Таков местный климат!<BR>Чьих только лиц мы не разглядим за масками, примеряемыми актерами! Действие этой "Шинели" на сей раз происходит не только в Петербурге, но и в театре. В фойе Театра на Литейном, где за окном шепчутся шереметевские липы и витает дух Параши Жемчуговой. Можно ведь и этими ассоциациями дополнить происходящее. А еще нетрудно вообразить, что портной, который "построил" Акакию Акакиевичу шинель и так не хотел расставаться с творением рук своих, что -- по замыслу режиссера -- отнял в конце концов обновку у героя, недаром зовется Петровичем. Имея богатую фантазию, нетрудно превратить этого вечно пьяного забулдыгу в наследника дела Петра Великого. Похоже, сами артисты тоже не избегли участи гоголевских персонажей. Купаясь в море аллюзий, они порой уплывают так далеко, что и берега не видно. Публика начинает посматривать на часы, вспоминая о реальном времени, оставленном за порогом.