Шутить можно только про обезьянку, про самое безобидное: 1984 год, советский юморист Аркадьев (Алексей Агранович) в кризисе. Ему нужно участвовать в социализации по–советски — в пьянках и банях, развлекать космонавтов и генеральских жен. Фильм продолжает линию глубоких размышлений о советском застое и конформизме интеллигенции. Михаил Идов точно фиксирует приметы времени, например бытовой антисемитизм или самоцензуру. Но откуда ощущение искусственности самой истории?.. Причина, вероятно, в обобщении: Аркадьев — собирательный образ. Обратимся к словам режиссера на "Эхе Москвы": "В герое есть, конечно, поверхностные черты и Жванецкого, и Задорнова, и Альтова, возможно, и Смолина, и Хазанова". Но здесь мы попадаем в тупик.
Аркадьев сам пишет монологи и читает со сцены. Значит, он автор–исполнитель. Таковыми были Жванецкий, Задорнов, Альтов, Смолин. Жванецкий нечасто выступал до 1985 года и не мог быть "любимым юмористом органов" (так могли называть скорее Хазанова, но он в 1983–м, после исполнения на Дне милиции монолога Смолина "Письмо генералу", попал в опалу). Всесоюзная известность к Задорнову и Альтову пришла после перестройки. Вспомним еще Арканова — который, кстати, был участником неподцензурного альманаха "Метрополь". Итак, кажущаяся "узнаваемость" героя на самом деле — иллюзия. Да и как можно "обобщить" советского юмориста, если у каждого были разные стратегии выживания и амплуа?
"Что если он макак, так его Патрисом Лумумбой должны звать?" (цитата из популярного монолога Аркадьева) — такой фамильярности не могла позволить советская эстрада, не говоря уже о том, чтобы всуе поминать Патриса Лумумбу (его имя носят улицы в 20 советских городах). Уровень юмора напоминает не 1980–е, а, скорее, 1990–е, так шутили в "Кривом зеркале". Если уж говорить о типичном, то "средний" автор–исполнитель хотя и не был диссидентом — это правда, однако, как правило, стремился использовать культуру намека и "второе дно" в текстах, вся программа "Вокруг смеха" была построена на этом, а стареющая власть считала это нормальным для "выпуска пара". Сами авторы видели смысл жизни в том, чтобы, где можно, расшатать табу и протащить крупицу правды, запрещенного, расширяя пространство свободы. У Аркадьева — при всей его внутренней драме — и мысли такой не возникает.
Все это выглядит скорее альтернативной историей СССР — или современной его проекцией, — чего автор, кстати, почти и не скрывает. И все придирки ни к чему, потому что фильм говорит не о том времени, а о нашем. А точнее — опять же о таком вот "среднем" времени, полусоветском / полунесоветском. Проекция типична для нынешнего российского кино. Но если это рассказ о положении современного артиста, то вся ситуация "безвыходности" в фильме теряет смысл: Аркадьеву достаточно сделать шаг вбок от телевизора — и он свободен, причем это не означает творческого небытия, а просто — другую зарплату и меньшую известность. В таком случае моральные терзания героя — самооправдание в духе нашего времени: "везде все устроено одинаково", поэтому нет смысла ничего менять. И общий вывод фильма, вопреки, вероятно, желанию режиссера, выглядит так: никто против системы ничего не может сделать и даже при попытке бунта становится лишь пешкой в чужой игре. История, к счастью, не подтверждает этого пессимизма — все и тогда, и сейчас зависит от самого человека.
