Персонажи ищут автора и находят

<BR><BR>Один из самых известных возмутителей спокойствия в балетном мире -- Борис Эйфман. Всю жизнь он только тем и занимается, что нарушает писаные и неписаные правила. В ту пору, когда все на сцене танцевали под музыку Адана с Минкусом и лишь самые отчаянные смельчаки ставили балеты Андрея Петрова и Бориса Тищенко, труппа Эйфмана выбирала "Пинк Флойд". Позже, когда современные ритмы вошли в моду, он прочно "подсел" на классику -- и музыкальную (Моцарт, Бетховен, Малер, Берлиоз), и литературную. Первым в России он вывел на сцену героев Достоевского и Булгакова.<BR>Еще задолго до того, как назвать один из своих балетов "Мой Иерусалим", он отважился на открыто авторский балет. "Дон Кихот" у Эйфмана тоже -- "мой", как и "Чайковский".<BR>В его спектаклях силен постановочный элемент. Герои танцуют не только в пустом пространстве, они взаимодействуют с миром вещей. Костюмы, декорации здесь -- не пассивный антураж, а участники событий. У кого еще стол или кресло превращаются в партнера для танцовщика? У кого мизансцены разрушают традиционные заветы балетной перспективы? А у Эйфмана танцевать могут даже на "втором этаже" декорации или, напротив, лежа на планшете в двух шагах от рампы.<BR>Однако, прежде чем стать разрушителем канонов, надо их знать. В этом, пожалуй, и состоит преимущество театра Бориса Эйфмана перед другими "авангардистами". И сам мастер, и его артисты владеют школой настолько, что могут делать следующие шаги - вперед, назад, в стороны, брать лучшее из классики, сочинять прихотливые комбинации из элементов, считавшихся взаимоисключающими. Постмодернистский принцип "Я беру мое там, где нахожу" еще в XVII столетии провозгласил Мольер. Так что и здесь можно назвать балетмейстера как традиционалистом, так и новатором.<BR><BR><B>Гром небесный</B><BR>На двадцать пятом году существования своей труппы Борис Эйфман поставил балет "Дон Жуан и Мольер". Можно даже решить, что -- к юбилею. Хотя прямого совпадения дня премьеры и даты юбилея нет, но внутренний импульс к подведению неких итогов, наверное, был. Впрочем, о судьбе художника хореограф размышляет не впервые.<BR>Здесь же процесс творчества выдвигается на первый план. Мольер пишет пьесу, его герои оживают. Вот Дон Жуан, вот Сганарель... Но ведут они себя отчего-то не так послушно, как хотелось бы комедиографу. Соскочив с кончика пера, тут же принимаются своевольничать. Аналогично ведут себя и артисты мольеровской труппы. Как ни стучит он палкой, как ни бранится, они все делают по-своему.<BR>Похоже, Борису Эйфману тоже знаком непредсказуемый характер персонажей, им сочиненных, и актерская вольница, упругая и неподатливая. Вылепить из них танцовщиков экстра-класса и персонажей труднейших по пластике балетов очень непросто. Однако не только об этом его спектакль. И в Мольере, и в Дон Жуане художнику видятся вечные свойства человеческой души. Оба гоняются за призраками, оба стремятся к совершенству, идут напролом, действуя путем проб и ошибок.<BR>Дон Жуан привиделся Мольеру воплощением мужественности. Драматург, а вслед за ним и хореограф делают героя неотразимым. В исполнении Юрия Ананяна он не только хорош собой, смел, благороден, остроумен. Подобно пушкинскому Дон Гуану, он поэт: воспламеняется, едва завидя "узенькую пятку". "Воображенье дорисует остальное". Его неудержимо тянет к идеалу.<BR>Параллель с Пушкиным возникает не случайно. И там и там решается вопрос: кто же такой Дон Жуан? Холодный соблазнитель или поэт, наделенный даром любви? Сначала Ананян танцует повесу, которому все равно, кем пополнять свой дон-жуанский список. Но Мольер не может равнодушно взирать на похождения персонажа. Он касается рукой его сердца, и мы видим рождение другого Дон Жуана. Этот герой познает не только наслаждение, но и боль. Страдает не от одного лишь неразделенного чувства, а от внезапно разверзшейся пустоты.<BR>Он вдруг слышит гром небесный, раскатам которого прежде не внимал...<BR><BR><B>Одной ногой в тазу</B><BR>Параллельно с трагедией Дон Жуана в балете движется судьба Мольера. И Эйфман не был бы Эйфманом, если бы ограничился пафосом и высокой трагедией. И Мольер не был бы Мольером, если бы творил только в одном жанре. Его трагедии запрещали, тогда он принимался за фарсы. Так и в спектакле Эйфмана: развернутые массовые сцены и томительные любовные дуэты он перемежает со сценами из "Мнимого больного", а в гости к Дон Жуану вместо Командора являются... смешные жеманницы. Современная публика мало отличается от той, что при Людовике XIV посещала Пти Бурбон и Пале Рояль. Ее не прельщают нравоученья, зато посмеяться она всегда горазда. Этим-то и пользуется Борис Эйфман, насыщая действие спектакля юмором.<BR>Про него, как и про Мольера, тоже можно сказать: великий лицедей и обманщик. Прежде чем предложить зрителям пилюлю, он изрядно подслащивает ее, да еще и в шуршащий и блестящий фантик заворачивает. Блестящий мастер пародии, он передразнивает не нравы Версаля, а сегодняшние стереотипы.<BR>Комические сцены дают простор для фантазии. Его Мольер в приливе вдохновения танцует, "одной ногой касаясь пола", забыв другую вытащить из медного тазика (в котором парил пятки). Подглядывая за молоденькой женой, флиртующей с ловкими кавалерами, стареющий комедиограф прячется под стол. У Мольера из этой житейской ситуации рождается сцена в "Тартюфе", у Эйфмана -- роскошная мизансцена и виртуозный танцевальный квартет. Сидящие за трапезой семь красоток танцуют сначала, подобно Чарли Чаплину, исключительно руками, а затем, не выходя из-за стола, только ногами. Их танец выглядел бы вставным концертным номером, если бы не был последней каплей в отношениях Дон Жуана и Сганареля. Слуга (Сергей Зимин) веселится вместе с жеманницами, а хозяин уходит прочь -- за призраком Донны Анны. Ему даже не требуется леденящее пожатие руки Командора.<BR>Единственное, в чем нет противоречий между Автором и его персонажами, между Мольером и Дон Жуаном, так это в преклонении пред женской красотой. Прелестная рыжеволосая чертовка, какой изображает Наталья Поворознюк Арманду, сведет с ума кого угодно. Влюбленному Мольеру она кажется легкой ношей, невесомой, словно пушистый котенок. Зато когда ему самому потребуется поддержка, поймет и утешит мудрая и великодушная Мадлен (Алина Солонская). Они -- словно две половинки яблока. Вместе -- гармония. Та самая, недостижимая для простого смертного, но доступная художнику.