Марсиане на Охте

Расширение культурной карты Петербурга — дело благородное, как риск. Шаг влево, шаг вправо от нахоженных троп, и культуртрегер–энтузиаст оказывается словно в девственных джунглях. Возделывать их, как говорится, сам бог велел, да только как именно — не сообщил. Многолетняя практика клубных, театральных и лофт–деятелей показывает: арт–точки среди хрущевок и новостроек, за редчайшим исключением, увядают, не дождавшись расцвета. Никакие пышные программы и громкие события не спасают. Вот и новенький "ДК Громов", расположившийся совсем недалеко от цивилизации, всего–то через речку от Старо–Невского, обречен на жестокую борьбу за выживание с неясным прогнозом.

Арт–пространство, занявшее два этажа конвенционального бизнес–центра с турникетами, пластиковыми картами–ключами, желтенькими коридорами и бесчисленными дверями, заявляет о себе с порога шпалерной развеской репродукций всякой классики — от Рафаэля до Сая Твомбли — и хорошей афишей. Тут тебе и Константин Бронзит, и барокко в смеси с древнерусской музыкой, и экспортный джаз. На помощь также призваны герои театральной молодежи — "Этюд–театр". За ним преданные зрители ходят как дети за Крысоловом: хоть в подворотню на Конюшенной ("Площадка 51", с которой, говорят, появились какие–то проблемы), хоть на Малую Охту. Целая программа спектаклей "Этюд–театра" на ул. Громова открылась премьерой. Дважды лауреат премии "Прорыв" Филипп Дьячков и совсем свежая выпускница Вениамина Фильштинского Алина Никольская поставили рассказы Джерома Дэвида Сэлинджера "С любовью и мерзопакостью", обжив новое нетеатральное пространство в лучших традициях независимой труппы, привычной к переездам и панк–ремонту. Прямо в ободранном до кирпичей зрительном зале построены две туалетные кабины — они, конечно же, участвуют в спектакле: героиня Алины Никольской художественно блюет в аутентичный унитаз. Сбоку от бара сооружено нечто вроде сцены с бархатным занавесом — как не довести идею до абсурда, не понаставить там веселеньких картонных деревьев и не спеть фальшивым контральто арию Белоснежки? Основное действо разыгрывается перед зашторенным окном: под занавес шторы поднимаются, за стеклами, в рыжеватом зимнем небе взрывается настоящий фейерверк — такой же демонстративно бедный и сиротливый, как весь антураж постановки (и арт–пространства в целом).

На этом, к сожалению, хорошие новости заканчиваются. Авторы спектакля подошли к классике Сэлинджера не столько "с любовью и мерзопакостью", сколько с излишним пиететом. Читка рассказов сопровождается закольцованным ретро–видео с американскими детишками, толстыми пляжниками и бомбардировками. Тексты иллюстрированы мучительно долгими соло. Алина Никольская разыгрывает стриптиз и корчи, Филипп Дьячков — психопатию на почве военной травмы и самоубийство. Их антибуржуазная, антимилитаристская и прочая поколенческая мерзопакость очевидна, а вот до любви дело не доходит. От пронзительного сэлинджеровского дзена не остается и следа. И даже электронный эмбиент Ильи Коростелева, в который погружено действие, разрывается чересчур лобовыми хитами: в ключевые моменты артисты и музыкант заводят не какие–нибудь, а самые известные гимны отчаяния Эми Уайнхаус и "Нирваны", финальный же поцелуй в камеру совершается под саундтрек из британского ужастика про зомби "28 дней спустя". Резюме постановки — вопль "Жизнь — это ад!" — пожалуй, не охватывает всего сэлинджеровского космоса.

Марсианин с картонной головой (Тимур Ивашкевич), два часа безмолвно взиравший на героев вечера, в конце концов улетает прочь на космическом корабле, остроумно сделанном из матраца и калорифера. И тут хочешь не хочешь, с ним и самоидентифицируешься: чужие и чуждые метания кажутся непереводимой игрой слов. В переполненной голове одно желание — прочь с Малой Охты. Со всей любовью.