Дмитрий Циликин - о Някрошюсе и Персевале в "Балтийском доме"
Хуже нет высказываться в духе: "Уж как я его всегда любил, но тут он дал маху". Хотя, с другой стороны, если промолчать — получается, что благодарность за прошлое искажает сегодняшнюю картину. Чей там закон: Мерфи? Чизхолма? — "Все, что может испортиться, портится. Что не может — портится тоже".
Незабываем первый приезд Эймунтаса Някрошюса еще в конце 1980–х — это были одни из лучших минут нашей зрительской судьбы, мы полюбили его сразу и, казалось, навсегда. И пронесли эту любовь через годы, а потом и через испытания. Потому что язык литовского гения (уже давно его как–то и не принято называть иначе) оставался тем же — с беспримерными метафорами, с театральными открытиями, любого из которых другим хватило бы на целую режиссерскую биографию, но вот ведь какая коварная штука театр: кроме красоты и смысла потребны энергия и воздух. А воздуха становилось все меньше, энергия иссякала, и наконец — о ужас, думал ли, что доживу до страшного постыдного дня, когда уйду в антракте со спектакля Някрошюса? Однако это случилось, а потом и не единожды. Остается только молиться театральным богам, чтобы они снова подключили своего любимца к источнику энергии…
Уж как я любил Люка Персеваля! Проворонил первый его гастрольный спектакль на "Балтдоме" — "Отелло", зато прекрасно помню шок от следующего — "Дяди Вани": через 15 минут стало очевидно, что это талант редкостный, необыкновенный. Это был как бы Чехов от обратного — Персеваль по своему обыкновению переписал пьесу, сдобрил ее изрядным количеством всякой матерной отсебятины, но каким–то загадочным образом каждая сцена, каждая секунда наполнялись истинным чеховским духом, его болью, тоской и состраданием. "Смерть коммивояжера" и "Дети солнца", привезенные на следующие фестивали, оказались не столь замечательны, но талант их осенял, пусть и проявлял себя не с такой силой.
А в нынешних "Братьях Карамазовых" волшебная сила иссякла почти вовсе. Персеваль сейчас руководит гамбургским театром "Талия" — старым, прославленным, с очень хорошей труппой. Мы в этом убедились: актеры точны, выразительны, способны пластикой, мимикой, голосом выражать глубокую внутреннюю жизнь. Вот гаер Федор Павлович Карамазов (Бургхарт Клаусснер): ерничает, скандалит, задирается — очень убедительное воплощение знаменитого достоевского характера. Вот старец Зосима (Питер Мартенс) — значительный, самоуглубленный мудрец. Вот совершенно фарфоровый, патока с елеем, Смердяков Рафаэля Стаховяка. Красавица–тигрица Катерина Ивановна (Алиция Аумюллер), красавица–егоза и провокаторша Грушенька (Патриция Циолковска). Вроде все и всё на месте. Фирменные острые парадоксальные мизансцены Персеваля (он любит столкнуть и сплести тела как–нибудь почти похабно и поперек текста) разворачиваются в очень красивой сценографии Аннетты Курц: висят металлические трубы, когда они, раскачиваясь, бьются друг о друга или кто–то из героев стучит по ним, пространство полнится колокольным звоном. Превосходный свет Паулюса Фогта. Но, как известно, художник лишь собирает костер, огонь должен ударить с неба. А он, увы, не ударил — качественные компоненты как–то не складываются, вернее, не синтезируются, не рождают драматическое напряжение. И, например, огромную хрестоматийную сцену Ивана и Алеши (Йенс Харцер, Александер Симон) с Легендой о Великом инквизиторе стоит немалого труда высидеть до конца — здесь текст Персеваль не трогал, мы его знаем, и получается, спектакль к роману ничего особенно не прибавляет.
Остается только молиться… см. выше.
