"Выходной Петербург". Обратная сторона

Заселение

— Привет, я хочу снять комнату на пару дней. У вас есть свободное место?

— Идем.

Полуденная духота сменяется влажностью и прохладой парадной. Первый этаж освещен светом из открытой настежь квартиры. Даже при секундном взгляде видна запредельная бедность жилища. Коридор напрямую идет в комнату, и эта бедность перетекает туда ободранными грязными стенами и полным отсутствием мебели. Только по развешенным на бельевой веревке вещам угадывается присутствие в этом месте жизни.

Мой проводник широким шагом стремительно достигает лестницы и скрывается во мраке, ведущем наверх. Я, как могу, спешу за ним, наощупь находя ступеньки и теряясь в продолжительности лестничного марша. Второй этаж погружен в кромешную темноту, но глаз уже привык, и я различаю развешенные на перилах ковры, груду мебельного хлама в углах и запертые на амбарные замки железные двери. Третий этаж обозначает себя громкой речью на непонятном языке и светом, и я быстро догоняю высокую мужскую фигуру. Яркое освещение лестничного пролета идет из кухни, ее двери широко распахнуты, на пороге много обуви, владельцы которой сидят за низким столиком и оживленно беседуют. Мы минуем кухню, и, пройдя сквозь узкий темно–зеленый коридор, я оказываюсь перед хлипкой грязно–белой дверью.

— Ты будешь жить здесь.

Захожу. Небольшое пространство комнаты, единственное окно завешено темным покрывалом, поверх слабой попыткой завуалировать грубость первой шторы висит тюль. Окна закрывают, чтобы вечером свет не привлекал внимания к дому — это требование хозяина. Но в некоторых комнатах это не просто требование, а необходимость, так как нет стекол — мне еще повезло. Когда–то белый потолок с витиеватой лепниной нависает желтым прокуренным ошметьем краски. Стены оклеены обоями того же цвета, что и коридор.

Компенсируя пустоту предыдущих увиденных мной комнат, в этой мебели много. Один напротив другого громоздятся два дивана, по карте разводов на обшивке которых можно угадывать их долгий жизненный путь. За одним диваном как–то отчаянно пытаются спрятаться капот и автомобильная дверь. Рядом стоит старый телевизор со всем тем, что полагалось к нему в 1990–е годы: музыкальный центр, кассетный видеомагнитофон, все это объединяется в углу проводами, которые вьются вокруг техники, а потом по стенке уползают к потолку. Только условный рефлекс, а вовсе не чистота ковра, заставил меня снять обувь.

— Располагайся.

Снять комнату в расселенном доме легче, чем мне казалось. Нет никакой конспирологической системы явок и паролей между мигрантами — а в основном в таких домах живут именно они.

Стоимость проживания укладывается в 3 тыс. рублей, за 4–5–комнатную квартиру отдают 25 тыс. — чтобы собрать нужную сумму, необходимо восемь человек. По факту проживающих больше. Есть один человек, который вселяет и выселяет, собирает деньги и передает их хозяину. В моем доме, который уже 10 лет как расселен, где 10 лет как "борются" с засильем мигрантов полиция и УФМС и который вряд ли можно назвать украшением одного из каналов Петербурга, таким человеком стала Алтынгуль. Она старожил этого места — приехала из Узбекистана более 12 лет назад и живет здесь еще с тех времен, когда дом не был окончательно расселен.

Первый вечер

Формальное знакомство в узбекском кругу невозможно. В моей комнате практически сразу собираются жильцы квартиры и организуется ужин. На грязный ковер ставится стол, по–праздничному застилается скатертью, первым блюдом приносят лепешки. Через некоторое время появляется салат из овощей и плов. Последнее блюдо в семье готовят раз в неделю, но когда приходят гости — обязательно.

— Первыми в Россию приехали мой старший сын и муж, — рассказывает Алтынгуль. — Устроились на стройку, проработали 3 месяца, и денег им не заплатили. Когда пришли разбираться с начальством, завязалась драка — сын сильно избил одного. Всех задержали, было следствие, и сынапосадили. У меня сердце было не на месте, и я приехала к мужу. Первое время мы жили в бытовке у строителей, спали на голых лавках, однулепешку делили на 3 дня. Была зима, и первый год в России мне запомнился кошмаром. Потом муж нашел другую работу, мы переехали в комнату у станции метро "Владимирская". Найти жилье было несложно — приезжих было не так много, как сейчас, и отношение было иное. Только мы вселились, как у меня заболела мать — я вернулась в Узбекистан. Дома ждали средний сын и две дочки, они попросились в Россию, и я отпустила. Сейчас больше всего об этом жалею. Они здесь сильно испортились.

Старшая дочь в это время вносит чайник. На столе рассыпаются маленькие тарелочки с конфетами и печеньем. Алтынгуль заваривает чай по–узбекски: первая порция наливается в кружку и сразу выливается обратно в чайник для цвета, вторая выпивается хозяином, третья отдается гостю, и далее по старшинству.

— Пока я жила на родине, связь с детьми прервалась, и я, испугавшись, приехала обратно в Россию. Первым делом поехала на "Владимирскую", в тот дом, где мы раньше жили. А там незнакомые люди, и где мои дети — они не знают. Уже и не помню, как детей нашла: стольким позвонила, столько куда съездила, а нашла здесь — в этом доме. Оказывается, их выгнали из той квартиры, и они боялись мне рассказать, что по рынкам да по телефонным будкам и подъездам жили. С тех пор так тут и живем в четырех комнатах: я, мой муж, пятеро детей и квартиранты, которые меняются так часто, что я и со счету сбилась, сколько их было.

Людей действительно много: пока мы сидели и разговаривали, в комнату то и дело заглядывали мужчины и женщины, забежали и смущенно потоптались в дверях три девочки лет семи–пяти. Кто–то просто здоровался и уходил, кто–то заходил и молча присоединялся к разговору. Люди располагались на диванах и расставленных стульях, кто–то садился на пол. Зашла женщина с младенцем и, что–то сказав по–узбекски, передала его младшей дочери. Как выяснилось позднее, женщина работала в ночную смену, а пятимесячного сына оставляла соседям. Присмотреть за ребенком ночь стоит 200 рублей. Малыш спал (его просто положили на диван), и разговор продолжился.

— За эти 10 лет две дочери в России нашли женихов. И тот и другой узбеки. Одной свадьбу сыграли в Петербурге, второй вот в сентябре в Узбекистане справим — жених сейчас в Москве на нее зарабатывает. Вообще, ни сыновья, ни дочери с русскими не гуляли, да и из их друзей я не припомню, чтоб русских сюда приводили. Давайте мы видео покажем, как узбекская свадьба в Петербурге играется.

Муж старшей дочери берет из внушительной стопки первую кассету и включает видеомагнитофон. Какой бы ни был достаток у семьи, свадьба должна играться дорого. И вот на видео к дому, которой я всегда воспринимала как расселенный и полузаброшенный, с обшарпанными стенами и одеялами вместо окон, подъезжает лимузин. Выходят жених, выводят невесту, и все едут кататься — Дворцовая набережная, Марсово поле. Машины едут по Невскому, и из окон вылетают деньги разного номинала — традиция, сулящая богатство. Стрелять на узбекской свадьбе не принято. Основная часть торжества проходит в ресторане, поскольку бракосочетание на территории России не редкость, то можно найти узбекский музыкальный ансамбль, узбекских танцовщиц и узбекского тамаду, да и обслуживающий персонал весь из соотечественников, поэтому практически все как на родине.

Вдруг в коридоре оживленно начинают сновать люди и слышится русская речь вперемешку с громкой узбекской. Алтынгуль суетливо собирается и спешит выйти посмотреть. Через несколько минут в комнату заходят узбек и два русских парня лет тридцати. Как я понимаю из разговора, это сын хозяина квартиры и его друг, они пришли за оплатой. Их приглашают к столу, на видео банкет в разгаре, а за наш стол приносят арбуз и опять лепешки.

— Смотри, как отплясывают и хорохорятся. А как УФМС прижимает, так звонят и как забитые мыши, — комментирует видео сын хозяина.

На видео в центр зала выходят двое мужчин, звучит первый тост на русском языке — это хозяин квартирыдядя Коля и его сын, который сейчас сидит рядом с нами и ест арбуз. Дядя Коля — здоровый блондин лет пятидесяти, с большим животом, одетый в белоснежную рубашку. Он стал хозяином этой квартиры 3 года назад, сразу поднял оплату, но большой семье переезжать уже было некуда. За 10 лет сильно поменялось отношение к приезжим, да и отлаженный быт и бизнес терять не хотелось.

Старшая и младшая дочери пекут лепешки, готовят горячую еду и продают ее водителям на автостанции, что неподалеку. Как они говорят, для этого бизнеса им не нужно ни разрешения на работу, ни временной регистрации, да и санкнижку никто не спрашивает, когда покупает лепешку. Продажа идет утром, а днем и вечером женщины из дома не выходят, поэтому документы не оформляют — лишняя трата денег.

Когда русский гость ушел, старшая дочь Алтынгуль зовет меня помочь ей готовить лепешки для утренней продажи.

Кухня

Плита, грязный ковер, низкий стол из доски, матрац с набросанной верхней одеждой в углу и разбитый кухонный гарнитур, из которого торчат кастрюли, сковородки, стеклянные банки — все это, обернутое в кафельные стены, служит кухней. На полу сидят мужчины, но, когда мы с Юлдуз заходим, они поднимаются и выходят.

— Почему они вышли?

— Ты пока чужая.

Пространство очень маленькое, горит тусклая лампа, и окна не завешены, а, напротив, открыты настежь. Юлдуз снимает с подоконника таз с тестом, садится на пол и большим кухонным ножом начинает делать заготовки для лепешек. Постепенно сюда приходят беременная невестка Алтынгуль, младшая дочь Бодомгул, три девочки лет пяти–семи (их 2 месяца назад оставила мать, чтобы присмотрели, но так и не забрала), входит Газиза, про которую говорят, что она на 10–м месяце (живот очень большой, и точного срока родов не знает никто, даже будущая мать). Женщины компактно разместились вокруг стола, на матраце и на ковре. Кто–то помогал раскатывать лепешки, кто–то резал лук, Бодомгул нянчилась с младенцем за 200 рублей. Маленькая кухня уместила и распределила работу всем. Газиза учит меня, как правильно катать тесто для лепешек, чтобы получались ровные шарики.

— А вы рожать будете здесь или уедете в Узбекистан?

— Здесь, но в консультацию я не хожу, по скорой уеду. Вот и Зухра не ходит к доктору, хотя ей мать говорит, но у нее нет временной регистрации, у меня тоже нет, да и дорого наблюдение.

— Не страшно без наблюдения рожать?

— Не–е, у меня это уже четвертый будет.

Газиза — высокого роста киргизка лет тридцати, ее первые три дочери остались в Узбекистане и живут с мамой, как и с кем будет этот ребенок —неизвестно, так как она не замужем и, хоть у нее уже есть дети, с этим обратно на родину возвращаться не хочет. Я не стала спрашивать, думает ли она о здоровье малыша, о своем здоровье или о здоровье других рожениц. Было понятно, что отношение к уже рожденным детям и есть тот самый ответ.

Сложная судьба ждет и будущего ребенка Зухры — сын Алтынгуль не женат на ней официально, а значит, возвратиться к родителям она не сможет. Скорее всего, внука заберет Алтынгуль. Младенец, которого оставляют каждый день за 200 рублей, тоже успел вкусить сложной мигрантской жизни: сразу после рождения его отдали в приют, потом забрали, и вот сейчас он кочует из одних рук в другие, из одной комнаты в другую, пока мать на работе. По ночам он не дает высыпаться сестрам Бодомгул и Юлдуз, а они рано утром идут продавать лепешки водителям и вот уже третий день просыпают.

Выбор (или ребенок, или заработок) очевидно не в пользу малыша — не только со стороны сестер, но и со стороны его матери. На вопрос, почему не предохраняются, отвечают, что либо муж/сожитель против, либо вера не позволяет. Вот и рожают покорные верующие женщины детей.

Ночь уже второй час как вступила в свои права, и жители расселенного дома расходятся спать. В моей комнате кроме меня спят Юлдуз, Зухра и младенец за 200 рублей. На ковре расстилаются одеяла для Зухры с ребенком, а я и Юлдуз будем ночевать на диванах. Свет не выключается. Рассматриваю огромную дыру в потолке, из которой чернеют гнилые балки перекрытия. Все вокруг затихает, слышно только, как тараканы задевают отслоившуюся краску на потолке и отошедшие от стен обои — не боясь ни света, ни людей, они перебегают по всей комнате, их очень много. И мне кажется, что в этом доме не двойное дно, а тройное — вроде он пустой, а реально заселен очень плотно.

Утро

В нашей комнате очень тонкие стены, граничащие с туалетом и ванной. Это перекрытие тонкое настолько, что при громком хлопанье дверями стены идут волнами. С 5 утра пробуждается активная жизнь. Течет вода, бурлит сливной бачок, кашель, сплевывание, разговоры, бряцанье ключей, гулкая ходьба по деревянному полу, опять вода, бачок, кашель — так до 7 утра. Это уходят мужчины, они работают дворниками, развозчиками хлеба, монтажниками на крыше, жарят шашлык.

Женщины в основном остаются дома — только единицы уходят в магазин, на рынок, в прачечную и на расфасовку в "Почту России". Юлдуз и Зухра опять проспали раннюю торговлю лепешками, придется их продавать соседям.

Оставшиеся на хозяйстве просыпаются часам к одиннадцати. На кухне неспешно накрывается завтрак. На столе (уже без праздничной скатерти) первыми появляются вчерашние лепешки, потом масло и варенье, заваривается чай водой из бутылок — холодную воду отключили.

— Часто что–нибудь отключают? Газ, воду, электричество? Дом же расселен.

— Бывает, воду, но редко. Не отключают, наверху же русские живут, — Алтынгуль сидит на матраце у стола, пока девочки собирают на стол.

— А с проверками УФМС часто приходит?

— Раз в месяц, а то и два. Последний раз вообще месяца три назад приходили. Проверяют только тогда, когда драка возле дома случается, — недалеко автобусы уходят в Дагестан, и часто дерутся. А в дом приходят — думают, мы. Первое время приходили, говорили, что здесь жить нельзя, и отпускали. Мы спокойно возвращались сюда же. Один раз, когда всех вывели, у меня спросили про третий этаж. Я говорю: "Там русские живут". Они даже подниматься не стали. Беременных и с детьми маленькими не забирают. Редко вообще приходят — хозяин платит 100 тыс. в отделение полиции. Деньги все решают. Мы недавно в аварию попали, врезались в соседа — он тоже узбек. Завязалась драка, меня сосед ударил, а сыновья вступились — сильно его побили. Приехала полиция, и старшего сына забрали. Сосед написал заявление, что его ударили рукояткой пистолета, а на то, что меня избили, внимания никто не обратил. Чтобы нас отпустили, там попросили взятку 50 тыс. рублей. Мы у хозяина заняли, у всех, кого можно, спросили и заплатили. Я сейчас хочу подать встречное заявление об избиении, но хозяин запретил адрес фактического места проживания писать. Ищем кого–нибудь, кто живет не в расселенном доме и не боится.

Гараж

Сыновья Алтынгуль на заднем дворе чинят машины — это их бизнес. Откуда им пригоняют машины, я не знаю. Они их перекрашивают, чинят и так зарабатывают деньги.

Под стенами дома сейчас стоят две машины. Одна после аварии, про которую рассказывала мать: капот сильно погнут, фары разбиты. Я наблюдаю за тем, как идет ремонт с помощью всего двух инструментов — молотка и молотка. Мужчины находят в подножном хламе деревяшки и по ним обстукивают погнутый металл, работа ведется уже второй день, но капот упрямо не хочет закрываться. Братья планируют дня через два закончить работу и снова выехать на трассы Петербурга и Ленобласти.

Они, как могут, своими силами ремонтируют, и это чудо узбекского автопрома через некоторое время вольется в поток других машин. Несуразная, она будет ездить по одним дорогам с другими машинами.

Ее водители, как и она сама, сделаны другой средой — отличной от нашей. Как и свою машину, они сурово, в соответствии со своими правилами и как могут, латают свой быт в чужом государстве. Живут так, как позволяет им это государство.