Все ненавидят свою работу

Сергей, есть фильм о вас, который называется «Он ругается матом». Почему сейчас модно ругаться, ведь в принципе это неприлично?

-- Абсолютно не модно. Это не вопрос моды, это тот актуальный русский язык, на котором говорит русский народ. Насколько я понимаю, сейчас, наверное, модно не ругаться матом. Мы путаем понятия «популярно» и «модно». Ругаться матом уже не модно. Прорывно это было где-то в 1997 году.

Почему вы ведете себя так немодно?

-- Во-первых, я так говорю, мне удобно так говорить. Во-вторых, я надеюсь, что меня так понимают. Потом, мне кажется, время довольно экспрессивное и сложно найти какую-либо эквивалентную замену этим словам. Все всё время усиливают. Словарный запас у людей не великий, а эмоции бьют через край.

Но, может быть, это не время экспрессивное, а люди нервные?

-- Время -- оно, конечно, всегда одинаковое, а люди действительно нервные. Огромное количество свободного времени, и никто не знает, чем себя занять. От этого начинаются нервы и размышления по поводу карьерного роста. Сами по себе эти размышления не вредные, но неуспешность человека знающего и образованного -- она сейчас на виду. Для того чтобы делать карьеру, не нужно быть образованным человеком. Это нам кричит Роман Абрамович буквально с каждой газетной полосы. Поэтому нервозность растет. Люди очень хотят оказаться в нужное время в нужном месте, но где это, сука, место, не знает никто. И где это время.

Но ведь и в советское время люди в НИИ, по сути, были ничем не заняты…

-- У них был совершенно замечательный самиздат, у них было вязание. Свитера -- помните, какие вязали? Хреначили на гитарах эти песни бардовские. Модильяни плакатик купила, повесила дома и поплакала. И никто не думал о карьерном росте.

Времени было примерно столько же свободного, но как-то все были заняты. Я помню, какой фурор производили выставки в 1985 году: русский авангард достали из запасников Русского музея… Я не знаю, что сейчас нужно сделать, чтобы были такие очереди на выставку.

Сейчас время такое, когда многие приличные люди считают, что правильнее не относиться ко всему серьезно. Правильнее смотреть на все немножко свысока, немножко с прищуром…

-- Боюсь, что все немножко не так. Наоборот, насколько я знаю, в Москве среди многих так называемых приличных людей (ни разу таких не встречал) с устойчивой гражданской позицией сегодня в моде протест. Не берусь судить, насколько честна их позиция.

Я вообще не люблю протестное искусство. Я наблюдаю сейчас протестную архитектуру, ее очень много сейчас появилось, она заполняет и Москву, и Петербург. Любое современное здание -- это протестная архитектура. И протестная музыка на меня точно так же влияет. Я мучаюсь. Протест вообще не может быть основанием для искусства, мне так кажется.

Но у нас не так много кричаще современных зданий, наоборот, это стилизация под исторический Петербург…

-- Это тоже форма протеста -- протеста против современности.

А что тогда не протест?

-- В том-то и дело, что все современное так называемое гражданское общество стало мыслить категориями протеста, гражданской ответственности какой-то мифической. На самом деле мир-то не поделился надвое, никогда он не был таким. Сейчас все подразумевается как протест, обида, любой культурный месседж.

На встрече с президентом или премьером вы бы не стали действовать как Шевчук или Гребенщиков?

-- Я просто не пошел.

Вас приглашали?

-- Это тайна. Меня там не было.

Вы считаете, что с ними бесполезно о чем-то говорить?

-- Я очень хорошо помню картину «Ходоки у Ленина» и не хочу быть, сука, этим ходоком совершенно. И я не считаю, что вопрос моей жизни зависит от решения президента. Это точно. Мне он не поможет. С каким вопросом мне к нему обращаться -- «как жить»?

Потом, я за него не голосовал. Какое я имею право что-то говорить человеку, который имеет ко мне косвенное отношение?

В русской культуре считается, что миссия интеллигента, творческого человека -- научить царя.

-- В этом и есть отношение к президенту как к царю. Я к нему как к царю не отношусь.

Как к кому вы к нему относитесь?

-- Понятно, что вся современная политика -- это шоу-бизнес. Те люди, которых нам показывают по телевизору, -- это не те люди, которые принимают решения. Понятное дело. Хорошие актеры, одни из лучших.

На Руси один из самых любимых персонажей -- шут, юродивый. Им всегда позволялось больше, чем всем остальным. Вы ощущаете себя шутом (в высоком смысле)?

-- Не знаю, никогда об этом не задумывался. Вообще лицедейство -- это несколько другая фигня, когда есть набор масок, которые ты надеваешь. Многие песни я не исполняю, потому что они сыграны один раз, они лицедейские. Я их на концерте не могу играть, потому что я к этому немножко по-другому отношусь. Юродствование -- фиг его знает, есть ли в XXI веке еще Русь? Кто такие юродивые в XXI веке?

Люди с другим взглядом на вещи. Все говорят -- красное, а он -- зеленое…

-- В Интернете таких называют троллями…

«Эхо Москвы» -- юродивые?

-- Ну нет, «Эхо Москвы» принадлежит «Газпром медиа», и понятно, зачем это нужно. Это выпускание социального пара. А если относиться серьезно к тому, что они говорят, можно с ума сойти. Нельзя все время думать о том, как ужасно жить в этой стране.

У вашего лирического героя, если такой существует, какие отношения с такой материей, как деньги?

-- Они у него есть. Деньги -- это то, чего бывает что не хватает, ну и все.

В чем причина вашей бизнес-активности? Вы считаете музыкальные заработки ненадежными?

-- Я считаю, что музыкальная деятельность -- это вообще не бизнес. Наверное, есть пара стран в мире, где это является бизнесом. Даже, наверное, три. Три с половиной. Все остальное -- это сон про пипиську. Весь остальной земной шар.

Поэтому на всякий случай открываете бары, придумываете обувные линии?

-- Я не на всякий. Это говорит только об одном: что мне некуда девать деньги. Все. Я не знаю, куда их девать.

Насколько вы успешны как бизнесмен?

-- Пока это девание денег.

Они умножаются?

-- Пока не особенно, но мне нравится, что что-то происходит. По крайней мере в тот же «Синий Пушкин» мне нравится заехать напиться. Это неплохо.

Как бы вы сформулировали русскую национальную идею?

-- Думаю, что национальная идея -- это такая фигня, которую когда ты сформулируешь, она тут же перестает ей быть.

Какая национальная идея у французов? Если мы ее выделим и обозначим: «Вот, смотрите, это национальная идея», -- все французы подумают: «Какая же это была х…! Ради чего мы тут все объединились?» Национальная идея неформулируема.

Ну было же «Православие, самодержавие, народность»…

-- Это придумал какой-то дяденька, очень искусственно. Она была навязана народу. С такой идеей сложно представить 1917 год, если бы это было действительно национальной идеей, а не лозунгом. «Слава КПСС» -- это тоже меганациональная идея как бы, да? Но только почему тогда 1991 год?

«Грабь награбленное»?

-- «Грабь награбленное» -- мне нравится, но это не может быть национальной идеей. Хотя…

Мы живем в мире, где бесконечно грабят. Если тебе показалось, что это награбленное… А что у нас не награбленное, если вдуматься? В 1917 году в этом доме жили совсем другие люди, то есть да, мы наследники этой идеи.

В русской ментальности -- поиск справедливости. Если человек видит, что сосед награбил, то думает, что и ему, значит, можно.

-- Это не справедливость, а зависть. У русского народа путаются зависть со справедливостью всегда.

Жажда справедливости как раз всегда направлена на соседа и больше никуда. Это локальная справедливость. Справедливость в большом понимании никогда не была нужна русскому народу. Справедливость на уровне «у него две коровы, у меня ни одной».

Деструктивно получается…

-- Судя по тому, как мы живем, мы действительно деструктивны.

Я не помню, что мы за последнее время такого выдающегося сделали? ГЛОНАСС -- это сон про пипиську, где этот ГЛОНАСС? Его никто не видел.

Для вас важно, чтобы в России было придумано что-то выдающееся?

-- Для меня важно, чтобы было движение какое-то. Движения сейчас я не вижу. Не очень вижу заинтересованных в своем деле людей. Их крайне мало. Вот это вот страшно. Все ненавидят свою работу -- в буквальном смысле. Через не могу что-то делают, причем продают китайские компьютеры, но через не могу. Людей увлеченных очень мало.

Раньше, еще в моей юности, в школе нам трындели что-то про призвание. У меня это отложилось как-то -- ­призвание должно быть. Сейчас об этом никто не говорит.

Но вы же были и грузчиком, и сторожем -- наверное, не по призванию?

-- Почему?! Вот это я поспорил бы!

Вы мечтали об этом с детства?

-- Вообще грузчик -- довольно романтическая профессия, между прочим, особенно если ты работаешь в кондитерском магазине, где сплошной женский коллектив. Это место еще передавалось по наследству, между прочим.

Вы его по блату получили?

-- По блату, конечно!

Кого вы считаете героем нашего времени?

-- Если мы говорим об этом, памятуя Лермонтова, то понятно, что герой нашего времени -- это чиновник «Газпрома». Если говорить о герое в высоком смысле, как в Древней Греции, то наше время без героев, конечно, они тут на хрен не нужны.

Какими источниками информации вы пользуетесь?

-- Не знаю. Время от времени включаю и выключаю Интернет. Когда я живу без Интернета месяц, два, мне становится легче дышать. У меня нет почтового ящика, я не переписываюсь.

Я читаю новости и понимаю, что мне это не нужно. Когда я их не читаю, в моей жизни ничего не меняется. Вообще ничего. Зачем мне знать, что Зимбабве кого-то там грохнуло? До конца XX века мы так и жили, мы не узнавали о таком количестве ужаса, которое происходит каждую минуту. Ни одно поколение не видело столько ужаса, не слышало о нем.

Разве не важно знать о таких вещах, как взрыв в Домодедово?

-- И что, я не полечу? У меня билет уже! Знаю я про Домодедово, не знаю про Домодедово -- я все равно лечу. Как это влияет на мою жизнь? Если ты знаешь, начинаешь очковать. Домодедово! Лететь, не лететь? А если не знаешь -- сел и полетел. Все.

То есть меньше знаешь -- лучше спишь?

-- Тут важен баланс: насколько меньше. Если вообще ничего не знаешь, ты и билет купить не сможешь. Важно понимать, что мы знаем многое из того, что нам реально не нужно. Абсолютно. Причем, когда я живу без Интернета, я самые главные новости все равно узнаю. И про Домодедово узнал бы.

Когда я прихожу на репетицию -- коллектив у нас возрастной, столик, чай-кофе, сидят дедки, 30-летние, и начинают трындеть за геополитику, где чего произошло. Новостями все живут. А что еще делать современному человеку? Скучно работать охранником. Я до сих пор не знаю, что в Грузии произошло: они на нас напали, мы на них... То в одно ухо дуют, то в другое -- и вешают лапшу на уши. По-моему, лучше выключить все и не знать.

Вы часто бываете серьезным?

-- Да.

…

-- Я очень серьезно отношусь к смерти, своей и близких. Это серьезная вещь. Все остальное -- я могу люфтовать по этому поводу. Почему у нас такое дикое количество юмористичес­ких программ, нереальное? Смеются над всем. Но в этом есть ерничанье.

Юмор -- это довольно странная фигня. Это бинокль, перевернутый наоборот. Когда ты видишь надвигающуюся проблему и начинаешь серьезно о ней говорить, ты приближаешь эту проблему, но она все равно не решается. И ты переворачиваешь бинокль: ха! Посмеялся. Все, снято. Таким образом мы тут, наверное, и выживаем. Хотя я юмористов ненавижу. Это самые гадкие люди, где-то рядом с педофилами. Они разлагают общество.

Мне кажется, основная проблема, та, о которой вообще не говорят, -- это полнейшее скатывание нашего образования. Мир шагает вперед огромными шагами, а мы остались в этом сталинском времени. Это чудовищная вещь. У меня жена учится в Технологическом институте, они проходят те же дисциплины, что и в 1947 году. А новые они проходят поспешно. Потом, когда ты выходишь специалистом из института, тебе негде работать. Школьное образование вообще забыто -- его нет. Судя по тем физиономиям, которые я вижу на улице, школьное образование кончилось. Требуется невероятное усилие, волевое, чтобы эту систему изменить. Но это будет не при нашей жизни.

Ваши дети будут учиться в Лондоне?

-- Не думаю, что там образование лучше. Они учатся здесь. Нравится им тут -- не знаю, почему так.

Вы боитесь китайцев?

-- Я ничего не боюсь, кроме Бармалея. А чего их бояться?

Финско-китайской границы?

-- Значит, заслужили.

А бояться этого глупо -- это как бояться зимы. К ней надо готовиться, а мы сидим и боимся. Китайцы жестокие, но они не воины. Они за всю историю Китая мало чего навоевали. Мой приятель Хомяк, который в Берлине живет, придумал совершенно гениальную партию -- Партию продажи родины. Пилится родина по кускам и продается по средней цене китайцам. Он даже посчитал, что полтора миллиона евро получается. И делится между всеми чуваками. Всем раздается, а дальше как хочешь. Хочешь -- покупай себе шесть соток и живи по китайским законам.

Причем это делать нужно сейчас, пока они сами не пришли, пока им еще за деньги это можно продать. При этом ничего не меняется, флаг остается, но живешь по китайским законам. Ну включаешь ты телевизор --­ там узкоглазый. Ну и чего? Какая разница? Как это повлияет на погоду или на что-то еще? Да никак.

Сергей Шнуров

Родился в 1973 г. Учился в Ленинградском инженерно-строительном институте, в религиозно-философском институте при Духовной академии.

С 1997 г. -- лидер группы «Ленинград». Снялся более чем в 10 фильмах.

В 2008 г. разработал коллекцию обуви для компании «Джамп Россия». Совладелец бара «Синий Пушкин», клуба Dusche.