Свой дом становится национальной идеей

<BR><BR>В те годы Додин поставил спектакль "Дом" и нашел ключевое слово для будущего -- своего и артистов, заложив первые камни в фундамент театра-дома. И затеял серьезный разговор о нашей всеобщей российской бездомности.<BR>Спектакли назывались вроде бы пафосно -- "Дом", "Братья и сестры", -- но речь-то велась о том, какой ценой обретает человек свой угол, семью, близких и как легко теряет все и остается один-одинешенек. Об этом говорили все программные постановки Льва Додина, будь то "Бесы" или "Чевенгур", "Вишневый сад" или "Клаустрофобия". Чеховские герои проматывали наследство, бросали любимый дом и пускали с молотка сад, "лучше которого нет в целом свете", утешаясь мыслью о том, что "вся Россия наш сад". В "Гаудеамусе" дом заменялся казармой, свобода ограничивалась командой "вольно". Бесы разрушения обуревали героев "Клаустрофобии" -- недаром в финале стены прекрасного белого танцевального зала обрушивались, погребая людей под руинами.<BR>В женской драматургии конца XX века эта тема тоже магистральная. Бездомность, или "квартирный вопрос", который испортил москвичей еще при Воланде, для российского сознания -- понятие экзистенциальное. Мы не чувствуем, что наш дом -- крепость. Напротив, живем, хоть в роскошной квартире, хоть в особняке, с ощущением некой трагической вины. Сознавая этот социальный комплекс, Алла Соколова называла свою пьесу "Дом наполовину мой", Людмила Разумовская -- "Под одной крышей"...<BR>В "Московском хоре" Людмилы Петрушевской дается историческая ретроспекция -- действие происходит в 1957 году. "Какая древность, -- скажет зритель. -- Очень надо копаться в таком старье!" Признаться, была и у меня подобная мысль. Не без сомнений шла я на премьеру в любимый МДТ. Но, как чаще всего бывает в этом театре, снова меня "обманули", показав совершенно не то, на что я рассчитывала.<BR><BR><B>Репетиция оркестра</B><BR>Спектакль начался с места в карьер репетицией хора. Дирижер (Адриан Ростовский) просит артистов сосредоточиться, и в зал льется песня: "Летите, голуби, летите!" Репетиция, однако, не клеится. Песня спотыкается, вокалисты фальшивят и норовят улизнуть со спевки. Почти как в "Репетиции оркестра" у Феллини. Только в истории семьи, которая рассказывается параллельно с тем, как самодеятельный хор готовится к Московскому фестивалю молодежи и студентов, за пультом оказывается другой дирижер. Все зовут ее Лика. Худенькая, почти прозрачная, до срока состарившаяся. Глава семьи. Мать, свекровь, бабушка. Татьяна Щуко, приглашенная на эту роль из Театра на Литейном, играет сумасбродную, деспотичную бабку. Она разгуливает по дому в ночной рубашонке и огромных флотских ботинках, ест холодную кашу прямо из кастрюли. Но при всей своей взбалмошности Лика, может быть, единственная, кто сохраняет трезвость ума и силу духа. Матросы на ее "корабле" склонны к бунту. И только железная воля и женская мудрость Лики держат судно на плаву. Недаром в финале зрители (и участники спектакля) аплодируют не только актрисе Щуко, но и героине.<BR>Зрительный образ спектакля -- тесная, словно ставшая дыбом квартирка. Сумасшедший корабль, состоящий из окон и дверей. Здесь нет угла, в котором можно было бы спрятаться или хотя бы поплакать в подушку. Дом на семи ветрах, насквозь продуваемый, общий и ничей. Дом-голубятня.<BR>"Для вас нигде преграды нет!" -- поется в песне Дунаевского. Но герои спектакля знают, что мир состоит из сплошных преград -- барьеров, границ, табу. И если бы хор -- мечта любого правителя! -- был бы безропотной человеческой массой, не только Беломор-канал, но и коммунизм давно бы уж был построен. Увы! Все в этом хоре -- солисты. Они бунтуют против регламентации. И, как ни наказывай, как ни прикармливай, рано или поздно разлетятся в разные стороны.<BR><BR>Соло и tutti<BR>Кажется, что не только герои пьесы, но и артисты играют и поют в этом спектакле о себе. Жизнь театра -- это ведь тоже попытка хорового пения, которое все время входит в противоречие с интересами солистов. Дирижер кричит: "Tutti! Все вместе!" А артисты -- кто в лес, кто по дрова. Влюбляются, женятся, рожают детей, снимаются в кино, репетируют на стороне... Век театра, как принято считать, короток -- лет 10-15. Так что, ставя пьесу Петрушевской, в МДТ, наверное, размышляли и о своем Доме. Да и Лев Додин, который на сей раз выступает как руководитель спектакля, поставленного его учеником Игорем Коняевым, не раз признавался, что всю жизнь ставит одну и ту же "пьесу без названия".<BR>Впрочем, глядя на сцену, не скажешь, что срок, отмеренный МДТ, подходит к концу. "Московский хор" играет изумительный артистический ансамбль. Как в "Братьях и сестрах" -- монументальном полотне, где тщательно "выписан" каждый персонаж. И общая картина, словно мозаика, состоит из конкретных судеб. Мы успеваем их прочитывать за те минуты, что актеру даны для исповеди. Даже если герой -- школьница (Екатерина Решетникова), вступающая во взрослую жизнь. Или милиционер (Владимир Артемов), которому надо протокол составить, а не вникать в чужую жизнь. Или вернувшиеся из ссылки "большевички" Нета (Ирина Демич) и Люба (Нина Семенова), не освободившиеся от конспиративных привычек, от страха ареста, как и от манеры строчить доносы.<BR>Пьеса словно специально написана для МДТ -- театра, сформировавшегося на сценическом прочтении классической прозы. Режиссер Игорь Коняев и его помощники-педагоги (прежде всего автор аранжировок и музыкальный руководитель спектакля Михаил Александров) вскрыли симфоническую природу "Московского хора". Дело не только в том, что в спектакле звучит музыка -- от Дунаевского до Перголези и Баха. Каждая партия выстрадана от начала до конца. Отдельный голос, со своей неповторимой интонацией, тембром, высотой, не тонет в хоре. Десятки модуляций вплетаются в портрет поколения.<BR>Спектакль идеально вписался в репертуар МДТ, заняв пустовавшую нишу между трилогией Федора Абрамова и "Звездами на утреннем небе". Так же, как "Бесы" Достоевского или "Чевенгур" Андрея Платонова -- не только о людях конца XIX -- начала XX века, так и "Московский хор" не спел все свои песни в 1957-м. Мы их распеваем и в новом тысячелетии.