Последний год выдался для Европейского университета в Петербурге весьма бурным. Весной 2017–го его после долгих юридических баталий окончательно лишили лицензии на образовательную деятельность. В сентябре того же года университету пришлось покинуть обжитую резиденцию в Малом Мраморном дворце и перебраться в куда более скромный дом на Гагаринской. Летом 2018–го лицензию довольно внезапно вернули, так что теперь ЕУ спешно набирает студентов на магистерские программы.
В августе коллектив выбрал нового ректора — им стал известный социолог Вадим Волков. Насколько сложно выжить частному вузу в современной России и как наладить связь между высокой наукой и прикладными интересами — об этом глава Европейского университета рассказал в эксклюзивном интервью "ДП".
Как вам в новых помещениях? Обжились?
— Это здание предполагалось для нас как временное, на период реконструкции дворца. Оно, конечно, не мраморное и не дворец, но зато функциональное. Мы его очень хорошо отремонтировали, но оно физически меньше. Допустим, в нем нет большого актового зала. Поэтому, например, когда к нам приезжает с лекцией Карло Гинзбург, ученый–историк с мировым именем, на него приходит очень много людей, и они просто не помещаются. Поэтому придется, видимо, пользоваться какими–то еще внешними помещениями, думать о хорошем кампусе.
Читайте также:
Образование
В Европейском университете сменился ректор
А чем закончилась история с репликой губернатора Георгия Полтавченко о том, что вы оставили Малый Мраморный дворец "в безобразном состоянии"?
— Реплика не имела никакого продолжения. По крайней мере, мы о нем не знаем. Видимо, губернатора неправильно информировали. По крайней мере, город принял у нас это здание, расписавшись в том, что не имеет никаких претензий к его состоянию. С 1994 года мы вложили очень много сил и денег в то, чтобы его, наоборот, привести в нормальное состояние.
Вы ведь даже разработали план по его реконструкции?
— Это был международный архитектурный конкурс с участием ведущих мировых архитекторов на приспособление Малого Мраморного дворца к нуждам современного университета. В его финале были и Рем Колхас, и Эрик ван Эгераат. Победил Жан–Мишель Вильмотт, который строил православный центр в Париже, Коллеж де Франс и много чего еще. В итоге получился очень интересный архитектурный проект, который мог бы войти в учебники по части того, как можно бережно относиться к наследию, при этом приспосабливая его к современным функциям. Это был интересный проект. И важный.
И, видимо, дорогой?
— Да, 2,2 млрд рублей. Более половины этой суммы у нас было собрано от частных жертвователей. Причем половина затрат — это были охранные обязательства, то есть реставрация памятника федерального значения. Лепнина, паркет, позолота… Огромные деньги, которые мы готовы были вложить в реставрацию памятника. Но я надеюсь, что городская администрация, забрав себе дворец, сможет о нем позаботиться и тоже сделать что–то достойное.
А вы передали городу свой проект?
— С нас в свое время, прежде чем дать разрешение на реализацию, потребовали не то что эскизный проект, а полноценную проектную документацию. Мы ее подготовили и сдали в КГИОП. Она есть в администрации города полностью. У нас есть на нее права, но мы не собираемся чинить каких–то препятствий для ее дальнейшего использования.
Вы как новый ректор собираетесь что–то менять, реформировать в Европейском университете? Знаете, "новая метла"…
— Я на самом деле "старая метла". В университете работаю очень давно. Я был выбран ученым советом на должность декана–организатора факультета политических наук и социологии осенью 1995 года. Так что в принципе что–то радикально менять было бы странно. Тем более что до этого я работал в качестве проректора, руководил исследовательским институтом. Но развивать университет, безусловно, надо.
Нам нужно решить, куда вкладывать ресурсы. Мы должны определить свои конкурентные преимущества, направления, где мы можем быть лучшими. Сейчас у нас и в сфере образования, и в социальных науках конкуренция довольно высокая.
Понимаете, раньше, в 1990–х годах, когда создавался Европейский университет, в гуманитарных науках ситуация была очень сложная, и конкуренции практически не было. Хорошие программы международного уровня по социальным и гуманитарным наукам были только у Европейского университета здесь и у "Шанинки" в Москве. А потом стали очень хорошо развиваться Высшая школа экономики, РЭШ, Академия народного хозяйства и госслужбы, другие федеральные вузы. Теперь нам нужно очень четко понимать свою идентичность и свои преимущества.
Наука — это все же вещь международная. Поэтому нам надо развивать учебные программы для иностранных студентов. В том числе для тех, кто хочет изучать Россию здесь, а не там, где они получают вместе со знаниями довольно много предрассудков времен холодной войны. Конечно, это сложно. Сейчас у нас такой период, когда есть взаимное сильное отчуждение, довольно конфликтная ситуация между Россией и США, Россией и Европой. В том числе это проистекает из того, что многие стереотипы прошлого получают сейчас второе рождение. Часто это происходит от недостатка знаний, образования. Но рано или поздно, я думаю, все равно произойдет какое–то движение обратно. И что мы можем сделать в этом отношении — это с помощью налаживания связей, с помощью обучения постараться изменить образ и понимание России в глазах нового поколения американских и европейских экспертов и ученых.
У вас, как у состоявшегося ученого и эксперта, нет опасения, что административная работа вас поглотит?
— Есть, конечно есть!
Тогда зачем вам пост ректора?
— Это действительно важная и интересная работа, как бы пафосно это ни звучало. Кроме того, у нас же были выборы. Это не какое–то там внезапное назначение "сверху", когда вызывают и сообщают: "Будете возглавлять такую–то птицефабрику". Это выборы, некий мандат от научного сообщества, которое я очень уважаю. До этого у нас были отличные ректоры, которые создавали такую среду, в которой остальные, в том числе и я, могли спокойно заниматься наукой и чего–то достигать. Теперь я должен обеспечивать это для других.
У ЕУ репутация своеобразного гуманитарного "Хогвартса". Вы делом доказываете, что можно заниматься серьезной наукой и не быть при этом застегнутыми на все пуговицы. Это даже вызывает своеобразную зависть у ваших коллег…
— Почему бы вам не поговорить об этом с нашими магистрантами? И спросить, сколько у них остается свободного времени и сколько им удается спать по ночам? Сколько они написали эссе и сколько они вынуждены проводить времени в библиотеках и архивах? Та светлая сторона жизни, о которой вы сказали, является просто компенсацией дикой нагрузки, которую вынуждены нести студенты на всех факультетах. Потому что все программы предполагают очень много самостоятельной работы. Так что обратная сторона, которую не все видят, естественно, — это довольно–таки мрачная атмосфера протестантского труда и самоотдачи. Иначе бы не было результатов.
Насколько актуальна для современной России проблема того, что ученых–теоретиков не привлекают к решению прикладных задач?
— Да, есть такая проблема, причем с обеих сторон. Государство часто предпочитает ведомственную экспертизу, нежели независимую, идущую со стороны ученых. Потому что ведомственная экспертиза кажется им надежнее, можно лучше предсказать результат. А может быть, даже управлять процессом. Между тем сложность мира и скорость изменений повышается. Ценность экспертного знания тоже растет. Чтобы принимать решения, и государству, и бизнесу нужна экспертиза, основанная на данных и фактах. Не на предпочтениях партийного или идеологического характера. Но этой культуры обращения с данными пока не хватает, особенно в государственном секторе.
А со стороны ученых… Они, конечно всегда хотели бы заниматься высокой наукой, наукой ради науки. Потому что это восхитительно, интересно. Свой замкнутый мир. А чтобы заниматься прикладными исследованиями, взаимодействовать с бизнесом или государством, пытаться донести свои идеи понятным языком — требуется отдельное усилие. Особенно пытаться убедить в чем–то того, кто, с их точки зрения, вообще ничего не понимает. Кстати, одна из моих задач в Европейском университете — развить эту культуру трансляции исследовательской работы в прикладное экспертное знание и установление диалога с другими профессиональными аудиториями. Надо повернуть исследовательские центры лицом к потребностям России сегодняшнего дня.
А на Западе другая ситуация с этим?
— Такая же, хотя у них эта культура и более развита. Там университеты гораздо больше работают как экспертные центры. У нас все же советская научная культура очень трудно перекидывает мостик к рынку. И это расстояние между исследованиями и разработками, какими–то конкретными рыночными продуктами сложно преодолеть. Ученые просто считают ниже своего достоинства написать бизнес–план. Или подумать о монетизации. Подумать о коммерциализации своего проекта. "Мы не должны этим заниматься, мы — научная аристократия". Это, с одной стороны, очень симпатично, но с другой стороны — это расстояние все же нужно преодолевать, возможно, силами посредников. Мы, кстати, постараемся дать ответы на вопрос, как это делать.
Европейский университет со стороны выглядит финансово вполне успешным. Насколько это верно? Как устроены ваши финансы?
— К счастью, в свое время был принят закон об эндаументах, при помощи которых можно финансировать некоммерческие организации. Не так, что бизнес дает деньги, а взамен пытается что–то контролировать. Нет, это именно чистая благотворительность, когда бизнес дает деньги на развитие образования и науки, предполагая, что те, кто руководит этой организацией, гораздо лучше знают, как развивать образование или науку, чем бизнес, который занимается своим делом.
У нас большой эндаумент — второй или третий по величине в стране. Проценты с него покрывают где–то четверть наших нужд. Есть и текущие пожертвования от российского бизнеса. Есть исследовательские гранты и проекты. Платы за обучение сейчас нет, но, даже когда была, она не составляла заметную часть бюджета. Поэтому мы, конечно, не стоим с протянутой рукой. Но нам надо выходить на модель устойчивого развития.
Мы, кстати, в свое время очень много консультировали другие университеты по системе управления, по созданию фондов целевого капитала, устойчивому финансированию. Ведь у госвузов тоже есть фонды. Первые, кстати, по величине эндаументы у Сколтеха и МГИМО. Мы охотно делимся экспертизой и надеемся, что этот опыт и знания будут востребованы. Это одна из наших миссий.
Не так давно казалось уже, что с частным образованием в стране покончено. Лишили лицензии ЕУ, отобрали аккредитацию у "Шанинки". Сейчас вроде пошел обратный процесс. На ваш взгляд, что это было?
— Мы собрали и проанализировали все открытые данные по работе Рособрнадзора за последние 6 лет. И можем точно сказать, что частные вузы гораздо чаще попадают под проверки и санкции. Если у министерства была задача почистить образовательное поле от разных "вузов", которые торгуют дипломами, то она была вполне понятна. Регулятор должен был зачистить рынок от недобросовестных игроков. Вот, возможно, под эту кампанию зачистки с чьей–то подачи попали мы и "Шанинка". Что ж, будем надеяться, что эти "перегибы на местах" будут исправлены.
Поговаривают, что ваши проблемы с лицензией решились только благодаря тому, что в высоких кабинетах нашлось кому заступиться…
— Вообще, у нас все вузы, в том числе и государственные, имеют какой–то патронаж. Это либо ректор, который сам является политической фигурой, либо выпускники. В общем–то это не уникальная российская ситуация. Если вы возьмете выпускников Оксфорда или Кембриджа, то это вся политическая элита, которая осуществляет патронаж. Другое дело — трудно представить, что кто–то попытается закрыть Кембридж за то, что там симпатии к "левым".
У нас есть попечительский совет. В него входят Михаил Борисович Пиотровский, Алексей Леонидович Кудрин. И да, их солидарная поддержка точно сыграла свою роль. И без этой поддержки нам было бы гораздо труднее. Но эта поддержка является следствием долгого развития университета.
Тем не менее есть же люди, которые считают, что вас, как "рассадник либерализма", давно следовало закрыть.
— Тут дело в том, что внешний мир, видимо, недостаточно хорошо знает, что происходит в Европейском университете. У нас не либерализм, у нас академическая свобода. Это значит, что у нас есть и либерализм, и консерватизм, и марксизм, и республиканизм, и институционализм. И есть ученые, которые совершено не отличаются какими–то оппозиционными взглядами. Но как–то так получается, возможно из–за разной публичной активности, что мы ассоциируемся с "рассадником либерализма", как вы сказали. Мне кажется, если бы сейчас было начало 1990–х, когда либерализм был повсюду, то, может быть, мы показались бы на этом фоне чересчур консервативными.
