Правительство Гайдара свое первое заседание провело в ноябре 1991 года, с этого момента и отсчитываются в России рыночные реформы. Проректор Европейского университета Вадим Волков рассказал "ДП" о том, как бизнес в стране изменился за 25 лет.
Вадим, у рыночных реформ — юбилей, российскому бизнесу чуть больше лет, если отсчитывать от кооперативных законов конца 1980–х. Когда человеку исполняется 25 лет, уже можно судить, что из него получилось. Каким вырос русский бизнес?
— В сравнении с западными аналогами он вынужден развиваться в гораздо менее благоприятной среде. Издержки, которые накладывает активность государства, в России сильно выше. Наше регулирование более плотное и менее рациональное, чем на Западе. В 1990–е годы и государство, и регулирование было очень слабым. Налоги были высокими, но их не платили. Спецификой был нерегулируемый рынок. Это сопоставимо с западной моделью становления бизнеса: тот тоже шел от низкой степени регулируемости к высокой. В Америке, к примеру, этот этап был в конце XIX — первой четверти XX века: госрегулирование фактически отсутствовало, и не было органов, которые бы его осуществляли. У президента не было администрации.
И у нас в 1990–е бизнес развивался без государства, полагаясь сам на себя. Предприниматели сами создавали и свои службы безопасности, и те службы, которые обеспечивали выполнение контрактных отношений, сами организовывали неформальную судебную систему и "институты" по улаживанию конфликтов. Это был этап нерегулируемого развития.
Когда произошел водораздел?
— Примерно в 2003–2004 годах. Среда радикально поменялась, и сейчас наша специфика в том, что бизнес действует в условиях формального и неформального давления государства. Если использовать бизнес–лексикон, он вынужден все время "договариваться" и "решать вопросы" с властями. Учитывать как формальные, так и неформальные требования. Это отличает нас от Запада. Уровень предсказуемости очень низок. Число согласований очень высокое. Способ получения этих согласований варьируется от региона к региону и даже от случая к случаю. Специфика становления нашего бизнеса и сильный ограничитель его развития — вот эта непостоянная и непредсказуемая среда, которую создает государство.
Рост в неблагоприятной среде при определенных условиях может и идти на пользу, к примеру, закалить характер.
— 1990–е пошли на пользу нашему бизнесу, закалка действительно произошла. Но то, что было потом…
У нас бизнес–успех во многом зависит от отношений с государством. Скажем, государство контролирует распределение земельных участков, а это ключевой вопрос для многих сфер. Необходимость "выстраивать отношения" не идет на пользу, потому что развивает не те навыки. А именно — отношенческие навыки.
В бизнесе важны отношения доверия, понимания, коммуникации. Но тут речь про умение выстраивать неформальные коррупционные отношения. Умение не соблюдать правила, а обходить их. Наша система с ее обилием правил и непредсказуемым поведением государства запускает такую селекцию, в которой на первом месте — умение обходить правила, минимизировать ущерб от них, сделать так, чтобы правила распространялись на других, но не распространялись на меня.
Все предприниматели, с которыми я общаюсь, говорят, что больше половины их рабочего времени уходит на то, чтобы от кого–то отбиваться: от проверок, от судебных исков, от полиции, от жалоб граждан, от необходимости писать отчеты. Огромное количество предпринимательской энергии идет не на инновации, не на бизнес, не на создание новых продуктов и обеспечение их продвижения на рынке. Всем этим занимаются другие сотрудники. А собственник тратит огромное количество времени на то, чтобы отбиваться от государства.
Такова наша современная специфика. Конечно, люди очень закаляются. Когда такой наш закаленный предприниматель попадает в более благоприятную бизнес–среду, то он на фоне конкурентов — очень сильный человек. Хотя конкретно вот эти навыки отбиваться от государства там, конечно, менее востребованы. Если бы наш предприниматель переехал в западную юрисдикцию, там бы он был как человек, пришедший с войны.
А бонусы у нас другие: высокий уровень рентабельности и спроса, низкий уровень конкуренции. Это позволяет выживать в таких условиях. Но мы не можем оценить, каким был бы наш бизнес, если бы условия были лучше, нет метода оценить упущенные возможности.
То, что бизнесу приходится отбиваться, — следствие злого умысла или неспособность построить нормально работающую систему?
— Теперь я связываю это с экономическими интересами госслужащих, хотя это раньше лучше укладывалось в логику простой бюрократизации. Идет попытка организованного перераспределения части дохода, который приносит экономическая деятельность.
Приведу пример. Контролирующие органы, по идее, служат публичному интересу. Скажем, ГИБДД: если все начнут ездить с любой скоростью и как хотят, вероятность погибнуть на дороге возрастет. Все заинтересованы в том, чтобы на дорогах было безопасно, мы с вами заинтересованы в том, чтобы в нас не влетел какой–нибудь беспредельщик. Это понятный публичный интерес, и мы готовы платить деньги специальной службе, которая контролирует соблюдение правил. Это рационально.
Но что мы имеем в реальности? Меня всегда поражало, что водители сигналят друг другу, предупреждая о том, что впереди инспектор ГАИ. Хотя все должны быть заинтересованы в этом контроле, но возникает солидарность и желание помочь согражданам уйти от ответственности, помочь сделать вид, что правила соблюдены.
У населения есть навык — перехитрить государство в ответ на его действия. У государства же есть навык солидарности для того, чтобы использовать свои полномочия для получения выгоды. Мы предупреждаем других водителей потому, что предполагаем некоторую нечистоплотность в действиях сотрудников ГИБДД. У нас с государством негативный контракт. Граждане солидарны в партизанских методах, а ГИБДД пользуется возможностями публичной власти в своих частных интересах.
И далее по списку: технадзор, санэпиднадзор… Конечно, мы не хотим, чтобы у нас в столовых были тараканы. Но каждая служба превращает свои полномочия в инструмент постоянного вымогательства или тупого выполнения плана проверок. И уходит самое главное — забота о публичном интересе. Контролеры приходят именно для того, чтобы найти нарушения и подвергнуть проверяемого санкции, а не чтобы помогать их устранению. Это репрессивная философия контроля, которая подрывает экономику в национальном масштабе.
По такому описанию государство похоже на коллектора.
— В определенном смысле. Контролеров стало очень много. Была высокая нефтяная рента, государство распределяло денежные потоки от импорта углеводородов через налоги или через доходы госкомпаний. Росли государственные расходы, в том числе численность и объем полномочий контрольно–надзорных органов.
Я вижу за этим, если хотите, классовый интерес. У нас есть довольно хорошо организованный класс государственных рантье, которые, имея административные и силовые полномочия, распределяют часть доходов, которые производятся в экономике, в свою пользу. Делают они это под видом заботы об общественном интересе. Вот в такой среде работает наш бизнес.
Кажется, что ситуация во многом вызвана взаимным недоверием предпринимателей и государства.
— Наш частный бизнес довольно бурно развивался в 1990–е. Были и моменты совершенно неконкурентного, нерыночного распределения собственности: залоговые аукционы, приватизация, которая происходила не по рыночным механизмам, а по отношенческим принципам. Но бизнес развивался, особенно с повышением цен на нефть и с началом роста спроса. Водоразделом было дело ЮКОСа. Тогда решалось, кто определяет правила игры, насколько принцип частной собственности является неоспоримым. Кто господствует — частные собственники активов, создающие рабочие места, или государство, которое осуществляет регулирование и которому принадлежит силовой ресурс? Вопрос решился в пользу государства. Сначала — символически в деле ЮКОСа. Потом пошло укрепление и госсектора, и госаппарата, и силового аппарата. Люди, которые пришли к власти вместе с Владимиром Путиным, обладали гораздо более серьезными организационными навыками и гораздо большей солидарностью, чем их предшественники. А бизнес за эти 25 лет так и не смог самоорганизоваться.
Почему?
— Потому что каждый предпочитает договориться с государством в свою пользу и в ущерб конкуренту, несмотря на то что следующей жертвой подобной сделки может стать он сам. А государство в каждой такой сделке выигрывает.
Вы сказали о формировании класса государственных рантье. А что мешает формированию класса бизнесменов? И классовой солидарности внутри него?
— Может быть, недостаток гражданского сознания и короткие горизонты. А может быть, нужно подождать смены поколения. Вообще–то в обществе уровень самоорганизации растет. Не политической организации, а гражданской. Мы видим много проектов, которые идут "снизу" и питаются исключительно энергией самоорганизации граждан.
Бизнесу, чтобы развиваться и поддерживать баланс между публичным и частным интересом, нужно политическое представительство. Пока бизнес не смог его добиться. Он не представлен в политике и не может напрямую влиять на законотворческий процесс. Он может только попросить, встретиться за круглым столом с администрацией президента, на что–то пожаловаться, что–то предложить. Потом чиновники рассмотрят, делать это или не делать. Это очень сложный и малоэффективный путь.
Нет партии, которая могла бы после ареста бизнесмена или неправомерного возбуждения уголовного дела вызвать в парламент министра внутренних дел или главу Следственного комитета и заставить их отвечать на неудобные вопросы в прямом эфире. Такие процедуры предусмотрены, но некому их инициировать.
Почему так сложилось? Это встречный процесс. С одной стороны — из–за системной деятельности государства по сужению политической конкуренции, по дискредитации оппозиции, по использованию "особых" методов в предвыборных кампаниях.
Но вместе с тем проблема и в неготовности бизнеса рисковать. Никто не хочет потерять бизнес, и каждый готов идти на компромисс для сохранения активов и своего положения. Это вариант классической "дилеммы узника". Такова человеческая природа, люди не склонны к такому риску. Предприниматель думает: надо ли ему вступать в оппозиционную партию с риском, что придет ОБЭП и возбудит дело о мошенничестве и уклонении от уплаты налогов, и в результате он потеряет бизнес. Вы же поймете этот аргумент? Он вполне рациональный. И в итоге на уровне коллективного действия ничего не происходит. Государство обладает куда более высоким уровнем дисциплины и внутренней солидарности, чем раздробленный класс бизнесменов.
Как преодолевается это отставание?
— По классической теории, оно преодолевается идеологией. Решениями не из сферы рационального, а из сферы ценностей. Что заставляет людей идти на рискованные коллективные действия, объединяться? Идеологические, нравственные мотивы. Но с этим в нашей бизнес–среде пока не очень.
Были некоторые политические проекты — или их имитация — которые должны быть обеспечить политическое представительство предпринимателей. Когда они появлялись — Михаил Прохоров, Партия роста, — были ли у вас иллюзии, что из них что–то получится?
— Да. Прохоров создал свою партию под выборы в Госдуму 2011 года, когда было понятно, что есть запрос на умеренно либеральную правую партию. СПС к тому времени умер, "Яблоко" фактически тоже, было пространство, которое никто не мог занять. А Прохоров — человек с независимой финансовой базой, пользующийся авторитетом у коллег.
Но потом возник его конфликт с Дмитрием Медведевым. Тот хотя и позиционировал себя как сторонник свободы предпринимательства, ничтоже сумняшеся похоронил прохоровский проект. Эта история выводит нас на еще одну важную вещь о российской элите: у нее отсутствует навык самоограничения, способность договариваться и соблюдать договоренности. Если у нас конфликт, то каждый будет переть до конца, а не пытаться ограничить себя.
В основе демократии лежит не хорошая конституция или законы — в ее основе лежит навык человека к самодисциплине и самоограничению. Обратная сторона этого навыка — уважение к интересу других. Ты не можешь признать интерес другого, не ограничив собственные интересы, амбиции, волю к власти. Мы видели много таких конфликтов, когда никто не хотел ограничивать себя, но все хотели ограничивать других. И каждый двигался настолько, насколько ужимался другой. Поэтому нам и не достичь какого–то продуктивного равновесия.
В жизни любого коллектива, как и любого человека, возникают ситуации, когда нужно выбрать: или получить что–то здесь и сейчас, или сделать ставку на долгосрочные стратегические вещи. При втором выборе нужно ограничивать, структурировать, планировать. Этого не хватает и в нашем предпринимательстве, и в нашей государственной власти. Поэтому и не получается ни продуктивных договоренностей, ни солидарности. Много проектов стартует, но немалая их часть не доводится до конца.
Вы сказали, что надеетесь на новое поколение и молодых предпринимателей. Просто потому, что они выросли в другое время? Или они дают какую–то конкретную надежду?
— Надежда должна же за что–то цепляться. Вот она и цепляется. (Усмехается.)
Было время, когда модно было идти в госсектор. Тогда он был мощнейшим перераспределителем ресурсов, зарождался государственный капитализм. Госкомпании были престижным местом работы. Люди хотели работать или там, или в органах власти.
Надеюсь, что цены на нефть еще какое–то время продержатся на низком уровне и этот престиж упадет окончательно. Когда уровень государственного патернализма по объективным причинам снизится, то в сочетании со сменой поколений это может и должно сформировать людей, в большей степени готовых полагаться на себя и что–то придумывать.
К тому же сейчас никто не создает образ героя из бизнесмена. Героя, который создает рабочие места, что–то придумывает, обеспечивает общее благо. Такого, на которого можно равняться. Раньше положительный образ был у сотрудников правоохранительных органов, сейчас — у врачей, инженеров, военных. Бизнесмена в качестве социально значимого персонажа вы не увидите. Это серьезная проблема. На уровне установок преследование предпринимателей, их произвольное налогообложение не сдерживается социальными нормами, воспринимается как допустимое.
Но это может измениться. Когда мы получали миллиарды долларов в неделю за экспорт углеводородов, это подпитывало патернализм. Теперь та жизнь кончилась, и снижение финансирования госслужащих неизбежно, поскольку сами они ничего не производят. Дальнейшее будет зависеть от того, как правящий класс в ближайшие годы будет адаптироваться к меняющимся условиям. Будет ли акцент только на репрессивную составляющую? Или мы все же увидим попытку ради общего блага включить в политический процесс и другие группы общества, поделившись с ними властью?
