Борис Эйфман рассказал о том, кто является героем нашего времени

Борис Яковлевич, для меня Чайковский всегда был просто самым великим композитором. Но жизнь изменилась, и теперь много разговоров посвящается не его творчеству, а сексуальной ориентации. Вы как–то сказали про "гнетущее осознание собственной инаковости, трактовавшейся Чайковским как проклятие". Мы вернулись в 1893 год, когда это трактовалось как проклятие?

— Во–первых, я не ставил перед собой такую цель, как анализ чьей–то сексуальности. Жизнь художника интересна мне не с точки зрения его интимных пристрастий. Для меня важна личность творца. Ты можешь погружаться в нее, исследовать, находить нечто особенное. То, что делает талантливых людей, вроде бы похожих на нас всех, гениями.

Спектакль "Чайковский" был поставлен в 1993 году и шел на ведущих сценах мира. Потом он выпал из нашего репертуара, выпал несправедливо, поскольку везде — в России, Америке, Европе, Азии — имел оглушительный успех. Когда я решил вернуться к этому балету, то понял: мое сегодняшнее видение личности Чайковского существенно отличается от того, как я воспринимал ее в начале 1990–х. Все–таки 23 года — огромный период жизни. Теперь я обладаю принципиально новыми возможностями для осмысления этой уникальной личности.

Чайковский — самый близкий для меня композитор. Помню, мне было лет пять, когда, стоя на балконе театра, я услышал финал третьего акта "Лебединого озера" и чуть не упал вниз от невероятного эмоционального потрясения. Вновь обращаясь к фигуре Петра Ильича, я в первую очередь хотел понять, почему человек, который был обласкан властью, знаменит и богат…

Богат?

— Конечно. Петр Ильич получал колоссальные авторские вознаграждения. Кроме того, царь определил ему ежегодный пенсион в 3 тыс. рублей — довольно большая сумма для тех лет.

Огромные деньги!

— Для того времени — подлинно царский подарок. И вот этот человек пишет Патетическую симфонию — квинтэссенцию мировой скорби. Откуда столь разительный контраст между успешностью, славой и подобным трагизмом?

Как гласит первый закон диалектики: единство и борьба противоположностей.

— В случае с Чайковским все сложнее. Он жил с трагическим мироощущением. У композитора была удивительно тонкая психика, особый душевный склад. И именно тема художника в его соприкосновении с окружающим миром и собственной глубинной сущностью волновала меня. Это мотив постоянной внутренней борьбы, поиска идеала глубоко верующим человеком, не способным тем не менее освободиться от греховного начала. В Чайковском действительно шло то противостояние между Богом и Дьяволом, о котором писал Достоевский. Каждый проходит этот путь. Поэтому балет "Чайковский. PRO et CONTRA" в какой–то степени и обо всех нас.

С "ДП" много лет сотрудничал критик Дмитрий Циликин, который в конце марта был убит человеком, называющим себя "чистильщиком". Убийца заявил, что осознанно борется с представителями "определенной социальной группы". Откуда такая бездна ненависти?

— Мне трудно говорить на эту тему. Понимаете, я живу в своем мире как в скорлупе. Прихожу на репетиционную базу рано утром и работаю целый день. Скажу честно, я несколько далек от реальной жизни, от фобий, наполняющих ее. Но мне кажется, что сегодня очень сложный период, когда каждый человек имеет возможность привлечь к себе внимание.

То есть сейчас время возможностей?

— Время колоссальных возможностей. Но люди используют их по–разному. У Гитлера тоже был свой шанс, и он его реализовал, однако руководствовался при этом стремлением к разрушению. Нынешняя эпоха с ее публичностью, мощными информационными технологиями открывает перед человеком огромное поле для самореализации. Но одновременно люди получают столько негативной информации, что начинают терять моральные ориентиры. Человека постоянно сбивают с пути истинного, и попасть в волну ненависти и нигилизма очень легко. Большие возможности оборачиваются вседозволенностью.

Ужасно, когда один человек решает лишить жизни другого. Но дело в том, что мы не останавливаем вовремя это безумие, а даем ему развиваться. Если говорить симфоническим языком, не обращаем внимания на интродукцию — только на кульминацию.

Тварь я дрожащая или право имею?

— Именно так. Рука Раскольникова поднялась будто бы из благих намерений. Проверяя себя, он считал, что вершит высший суд. Но, видимо, те люди, которые в наши дни готовы переступить через кровь, не осилили этот роман целиком… Дочитали только до сцены преступления, а вот до наказания не дошли.

Но сейчас немало новостей из серии: активисты такого–то движения устроили погром на выставке, детей и известную писательницу облили зеленкой. Кто–то говорит, что мы уже погрузились в новое Средневековье…

— Понимаете, если я просто осужу происходящее, ничего не изменится. Важнее то, что после моего спектакля публика не пойдет бесчинствовать. Нужны не изобличительные речи — реальные дела. Мне кажется, художники должны сегодня не увлекаться полемикой, а творить добро. Вот Чайковский, насколько мне известно, никогда не участвовал ни в каких политических дебатах или кружках (хотя в то время уже происходило брожение умов). Он занимался творчеством. Я стремлюсь к такой же модели существования. Сегодня так много людей говорящих и так мало — делающих. Мы растрачиваем свою созидательную энергию на дискуссии и выяснение отношений, на поиск правды. А она у каждого своя. Не может быть единой правды! И поэтому мы никогда не придем к консенсусу, а лишь выведем споры на очередной виток. Если бы мои соотечественники вместо словесных баталий занялись чем–то конкретным, это стало бы для нашей страны началом нового, счастливого времени.

Для человека привычно считать, что раньше все было лучше: трава зеленее, девушки красивее и т. д. А у вас как?

— "Времена не выбирают, в них живут и умирают". Я прошел через разные эпохи и лишь в последние годы достиг идеального для художника положения. Меня поддерживает государство — морально и финансово, но при этом я абсолютно свободен. Надо мной нет никаких цензоров, я не должен отрабатывать чьи–то заказы.

Мне почти 70 — это зрелость. Но артисты и зрители дают невероятное количество энергии. Надеюсь, Бог пошлет мне еще многие годы для реализации планов, а планы эти грандиозные! Мы должны возвести Дворец танца, закончить реконструкцию Академии танца, построить общеобразовательную школу, Детский театр танца. Мало кому выпадает участвовать в строительстве двух театров. Поймите правильно: эти сцены создаются не для меня. Мы приходим и уходим. Все делается ради будущих поколений, тех, кто не мыслит свою жизнь без танца. Я знаю одно: если не я, то кто?

Мы с вами в первый раз беседовали в 2004 году. И вы тогда рассказывали, как на Манхэттене пустырь за 5 лет превратился в два стеклянных небоскреба с джаз–театром. Эйфелеву башню построили за 2 года, Александринский театр — за 4. Здесь прошло 12 лет, и ничего не сделано! Вот разве это не издевательство?

— Не считаю так. Я фаталист и полагаю, что если попеременно происходит то приближение к реализации проекта Дворца, то отдаление от нее, значит, все не случайно. Сегодня я свободный художник: сочиняю, создаю спектакли, показываю их во всем мире. Театр, вернее, два театра — это оковы, цепи…

Гири пудовые?

— Понимаете, чтобы воплотить в жизнь два упомянутых проекта — Дворец танца и Детский театр танца, — нужно не только построить стены, а создать абсолютно новые структуры. Это тяжелейшая административная работа. Если она оставит мне время для сочинения хореографии, я буду счастлив. Так что Всевышний все видит и оберегает меня, освобождает для творчества.

Сколько раз казалось: проект Дворца танца готов, уже должны приступить к строительству. Потом вдруг остановка, и все начинается с нуля. И так продолжается даже не 12, а 17 лет. Сейчас создается четвертый проект. Четвертый раз я вхожу в одну и ту же реку и решаю одни и те же проблемы.

Разумеется, я переживаю. Хочется уже обрести свой дом, собственную сцену. Но, с другой стороны, я убежден, что все происходит по воле Господа. Он словно говорит тебе: "Я дам тебе театр, но ты вначале сочини то–то и то–то".

По собственному опыту знаю, что через какое–то время стройка и ремонт входят в стадию "пусть будет что угодно, только бы этот кошмар закончился". Вы дошли до такой стадии?

— От меня мало что зависит. Дворец танца строится под эгидой Управделами президента. Могу ли я руководить этим процессом? Конечно, нет. Я не вмешиваюсь ни в финансовые вопросы, ни в строительные. Каждый должен заниматься своим делом. Я готов лишь давать рекомендации, излагать собственное мнение. Последний проект судебного квартала, на мой взгляд, довольно удачный.

Проект Сергея Чобана и Евгения Герасимова?

— Да. Почему он мне нравится? В нем достаточно искусно проведена линия между судебной половиной и театральной. Эти составляющие сейчас не перемешаны, а четко разделены: вот здесь — суды и жилье, а здесь — театр и парк.

Архитектурное решение самого Дворца еще находится в процессе доработки, точку ставить пока рано. Но мы совершенно точно не пойдем по пути "стройте что угодно, только уже закончите".

Некоторые иронизируют по поводу парка, посвященного русскому балету, а мне кажется — хорошо, если появятся аллея Анны Павловой, фонтан Майи Плисецкой и т. д. Почему нет? Ведь это будет балетная Мекка, куда начнут стекаться любители танца со всего мира.

Можно беседку Галины Улановой поставить, она жила на Малой Морской…

— А на Моховой, которая находится рядом с нашей репетиционной базой, когда–то жил Нижинский. Неподалеку, на Фонтанке, — Дягилев. Эти люди ходили по тем же улицам, что и мы с вами. Почему бы не создать монумент, не увековечить их память?

Недавно в Петербурге проходил фестиваль Dance Open, в жюри которого вы работали. Я обратил внимание, что там было много россиян, которые представляли балет Цюриха, балет Нидерландов, Венский балет и т. д. Артисты уезжают из–за невостребованности или просто у искусства нет границ?

— Очень трудный вопрос. Как хореограф я против таких переездов, как человек — отношусь с пониманием. Век балетного артиста короток. Профессиональная активность продолжается 10–12 лет, потом — спад. Нужно все успеть.

Одновременно наблюдается жесточайший кадровый дефицит. Иногда бывает так, что танцевать просто некому.

Все уехали?

— Уехали или, наоборот, не доехали до нашей страны, но количество высокопрофессиональных талантливых исполнителей многократно снизилось. И то, что мы в 2013 году открыли Академию танца, — не блажь Эйфмана, который хочет иметь свою школу, а стремление противодействовать кадровому голоду.

В XIX веке многие ходили на балет, чтобы, условно говоря, посмотреть на красивые ножки. Сейчас театр для этого не нужен. А какова тогда функция балета?

— То, что вы сказали про XIX век, в какой–то степени актуально и для нашего времени. Балет остается искусством красоты, которую являют молодые стройные тела. Если же говорить о моей труппе, то мы создали русский психологический балетный театр. Это направление, в котором с помощью языка танца выражаются глубокие философские идеи и исследуется духовный мир личности.

Эмоция, передаваемая живым человеческим телом, гораздо сильнее, чем, допустим, переживания, рождаемые экранным образом. Я уверен: в XXI веке роль балета возрастет. Но нам нужны творческие лидеры. И задача Дворца танца — дать возможность молодым талантам вырасти в тех шаманов, которые будут создавать балет будущего.

В списке балетов, которые вы ставили, этого произведения нет, но все–таки: кто, с вашей точки зрения, является героем нашего времени?

— Ответ будет зависеть от того, кем являешься сам — пессимистом или оптимистом.

Да, но вы–то оптимист!

— Причем закоренелый, безнадежный оптимист. Пессимист скажет: сейчас время шариковых или ворюг. А я считаю, что это все бред. Герой нашего времени — человек, преодолевший свою лень, дурную наследственность. Все то, что мешало ему реализовать себя. Это может быть художник, бизнесмен, авантюрист — кто угодно. И вовсе не обязательно он будет кристально чистым человеком. Героем и символом эпохи может стать любая незаурядная личность. Хотя, конечно, в идеале самореализация должна быть направлена на то, чтобы сделать жизнь других людей чуть лучше.

Как мне кажется, чтобы чего–то достичь в России, надо не бояться заставлять людей работать, то есть, по сути, быть тираном. Вы тиран?

— Нет, тирания — это совсем другое. Мы знаем примеры из истории, когда эпохальные свершения оплачивались миллионами жизней. Я же не строю на костях, не иду к созиданию через разрушение. Так что тираном меня называть априори нельзя. Я — человек, одержимый идеей, и именно диктатура идеи царит в нашем театре. Не знаю, насколько меня хватит. Та жизнь, которую я веду, — тирания по отношению к самому себе.