Публицист Виктор Шендерович об иррациональности власти

Автор фото: Photoxpress

Публицист и драматург Виктор Шендерович — об иррациональности власти, о том, почему до сих пор не достигнут общественный консенсус по Сталину, кому платят зарплату за негодяйство и что общего у маршала Ахромеева и Валерии Новодворской.

— Что изменилось, на ваш взгляд, в стране за последний год и как изменилось в связи с этим ваше гражданское самочувствие?

— Гражданское самочувствие говорит обычному — оно тебе надо? И обычное самочувствие отвечает: помолчало бы ты, посидело бы спокойно… Температура бреда в обществе действительно повысилась. Больной совсем стал неадекватен. Все еще хуже, чем мы думали. Мы ведь давно понимали, что имеем дело с лицемерами и негодяями и ни о каких нравственных ценностях здесь и речи нет. Но я полагал, что мы имеем дело с рациональными негодяями, которые блюдут свою выгоду и не сошли с ума, не будут действовать вопреки собственным интересам. Когда все это начиналось в 2014 году, главный вопрос, который я себе задавал тогда: власть сошла с ума или симулирует? Вся эта распальцовка с Новороссией, все эти танки и обострение с Западом, вся эта демонстрируемая готовность погибнуть и утянуть за собой всех остальных — это симуляция или клиент на самом деле неадекватен? Впрочем, возможно, когда мы разговариваем, идут какие–то рациональные переговоры. Так же было накануне Сочи–2014: выпустили Ходорковского, чтобы Олимпийские игры ничто не омрачало в глазах Запада.
Но, боюсь, кадровая ситуация сегодня такая, что центр принятия решений — темный чулан мозга одного человека. Сегодня ему уже некому сказать: так делать не стоит, это невыгодно…

— Допустим, ваши единомышленники пришли к власти. Что делать с Крымом?

— Я не политик, и мне трудно отвечать на политические вопрос. Но безусловно, что надо отдать, впрок это не пойдет. Андрей Дмитриевич Сахаров говорил, что самое нравственное действие и есть самое рациональное.

— А как быть с теми, кто голосовал на референдуме — как бы к нему ни относиться — за присоединение Крыма к России? Пусть их жгут, как в Одессе?

— Есть правило: не навредить. Навредить сегодня очень легко. Гражданская война может пойти на второй и третий круг. Главное — это избежать кровопролития. Но люди всегда становятся жертвами политических амбиций. Немцы в послевоенной Польше и Судетах жестоко заплатили за преступления своих соотечественников.
Как минимизировать эту драму — это предмет политического обсуждения. Мне кажется, у Евросоюза достаточно ума не повторять своих и чужих ошибок. Все равно этот сюжет закончится, и Россия потерпит здесь поражение — и других вариантов нет, альтернативный путь — самоубийственно военный, "так не доставайся же ты никому", ядерная война. Повторюсь: ворованное отдается без условий.

— Одна из главных претензий к оппозиции — "они против Путина, потому что их от кормушки оттерли. А те, кому удалось встроиться в вертикаль власти, госкорпорации и проч., помалкивают, денег в рот набрав". Психологи говорят, что люди ведут себя не в соответствии с политическими убеждениями, а в зависимости от обстоятельств и удивляться тому, что человек вдруг поменял свои убеждения, — все равно что ругать плохую погоду…

— Мне кажется, это зависит от того, что для человека является, извините за выражение, экзистенцией. Суть человека выясняется на переломе. Когда зарплату платили за то, что ты либерал, либералами были и Дмитрий Киселев, и Мамонтов, и Мацкявичус, и Третьяков. А когда стали платить за негодяйство — они стали негодяями. Людей с убеждениями вообще не чересчур много. Вот Новодворская пошла в лагеря за свои убеждения, вот маршал Ахромеев застрелился, когда распался Советский Союз, которому он служил всю свою жизнь.

— Что исчезло с Советским Союзом, чего вам жаль?

— Я сын шестидесятников. Мы застали прекрасную идеологию в отвратительном исполнении в точности по французской формуле: революцию готовят романтики, делают циники, а пользуются ее плодами негодяи. Я помню последнее поколение коммунистов–романтиков, встававших при исполнении "Интернационала". Они сидели в царских тюрьмах — а потом в сталинских лагерях, но сохранили девственную веру в свои идеалы, в возможность свободы, равенства, братства…
После Праги 1968 года любить советскую власть стало неприличным. Мне жаль вот этой моей детской цельности.
Но за иллюзии надо платить. И мы продолжаем платить, распад Российской империи продолжается.

— Сталин по–прежнему одна из главных персон для споров. Больше 60 лет прошло, все споры должны давно утихнуть, но они продолжаются. Возможен ли когда–нибудь общественный консенсус относительно этой фигуры?

— Какой общественный консенсус вы имеете в виду?

— Тот, который достигнут по Петру I, скажем: тиран и деспот, убийца, который основал прекраснейший город. А Сталин, соответственно, — кровавый тиран, который выиграл войну. И кто может вместить — тот вместит.

— Во–первых, и по Петру до сих пор нет консенсуса. Во–вторых, консенсус невозможен, потому что предмет не может быть одновременно черным и белым.
В–третьих, Сталин не выиграл эту войну — он ее сам развязал, вместе с Гитлером. Нужно как минимум зафиксировать в общественном сознании правду (о Петре I, кстати, она давно зафиксирована). У нас же большинство не знает, что Сталин на паях с Гитлером начали Вторую мировую, что 22 июня — это начало очередного этапа войны, когда один людоед напал на второго. Историю нужно знать, а Россия еще живет в пространстве мифа, из которого не спешит выходить наружу. Пока мы не усвоим, что Сталин и Гитлер были союзники, не о чем говорить. Какой общественный консенсус вы имеете в виду? Положить всех вниз лицом, залить цементом и поставить сверху памятник Сталину?

— Вам не обидно, что вас воспринимают главным образом как публициста, позабыв, что вообще–то вы также прозаик и драматург?

— Я литератор и так себя и ощущаю. Главный мой праздник — написание хорошего текста. Или отзыв человека, чьим мнением особенно дорожу. Таким праздником для меня были отзывы Бориса Жутовского, Григория Горина, Самуила Лурье… Большего мне и не надо. Конечно, я бы хотел, чтобы в России шли мои пьесы. Ну, так они и идут в Москве, в других городах. Я выступаю перед публикой — пусть это помещение на сто человек в небольшом отеле, а не Большой зал Петербургской филармонии, как несколько лет назад. Понятно, что сегодня меня в филармонию никто не пустит. Но странно мне было бы жаловаться, обижаться… Я ведь помню, как поступали на прошлых витках с великими: с Зощенко, Бродским, с Синявским и Даниелем… После этого быть еще чем–то недовольным? Я не равняю себя с ними, я свой шесток знаю. Я говорю только о мере расплаты за убеждения. В моем случае она очень невелика.

— По работе на телевидении не скучаете?

— Если бы я жил в Бельгии, то мог бы подать после всех этих историй в суд, легко выиграть его, разорить менеджмент, восстановиться на ТВ… Но я живу в России. И если честно — нет, я не тоскую по той работе. Как драматург я понимаю, что могу застать и новый поворот сюжета. Верховный Драматург запросто может устроить так, что я снова стану, извините за выражение, телезвездой. Но нет, я не кокетничаю, когда говорю, что возвращаться в Останкино не хочу. Для меня гораздо важнее то, что я живу свободно, пишу и говорю то, что считаю нужным, не обременен мучительными корпоративными обязательствами, как в прежние времена… А еще я встречаюсь с публикой и вижу, что все эти истории про "86% одобряющих политику партии и правительства" — это бред, ничего этого нет в помине. Я хожу по улицам, езжу в метро и по большей части слышу от узнающих меня слова уважения и поддержки.

— По отношению к вам ваши недоброжелатели вели себя порой особенно грязно и подло. Вы не воспринимаете теперь свою творческую жизнь как личную вендетту?

— Я имею честь дружить с Адамом Михником, легендарным польским публицистом и диссидентом. Когда его при Ярузельском интернировали, он там, в заключении, дал себе две клятвы: никогда никому не мстить и не получать ордена за борьбу с коммунизмом, когда их начнут давать. Я дал себе эти клятвы и хотел бы их исполнить.