Девальвация смысла

Немецкий филолог Виктор Клемперер, наблюдая за языком нацистской пропаганды, заметил, что она меняет значения привычных слов. Например, "героизм" стало означать лишь "способность поставить жизнь на карту", а это есть "у любого драчуна и каждого преступника". При этом из "героизма" начисто исчез смысл служения благу людей. И хотя любые параллели с Германией 1930–х у нас воспринимаются крайне болезненно, не то же ли самое происходит сегодня? Взять слово "патриот"…

— Прежде чем говорить о параллелях, нужно понять, что за механизм в языке в таких случаях включается. Он называется десемантизацией. Попросту говоря, это опустошение, выхолащивание, девальвация значения. Суть в том, что некоторые слова вдруг неожиданно становятся более частотными, расширяют сферу употребления, но при этом теряют смысл или, по крайней мере, часть компонентов смысла.

Происходит то же, что со словом "волки", которое слишком часто кричит пастух?

— Можно и так, но здесь речь не об обмане, а об экспансии слова, как если бы пастух стал называть волками еще и собак. Этот механизм используется в разных сферах. Например, в рекламе. Но десемантизация активно используется и в тоталитарном дискурсе. Это не то чтобы параллель или аналогии между двумя конкретными эпохами. Это стандартный прием, который стандартно используется в стандартных ситуациях. Он очень характерен для советского дискурса, когда выстраивались целые ряды несинонимичных слов, которые стали означать просто положительную или отрицательную оценку. Например: "израильская военщина", "безродный космополит". Точно так же сегодня слова "либерал" и "демократ", которые вообще–то значат разное, используются как ярлыки для определенной группы людей. Слово "фашист" стало главным ругательным, а "патриот" — главным положительным. При этом смысл размыт и вымыт.

Это происходит сознательно или неосознанно?

— Это могут делать и политтехнологи, но чаще это происходит неосознанно. Более того, когда ярлык становится слишком уж очевиден, начинается поиск нового слова. "Демократ" в этом смысле — уходящее слово, а "либерал" — новое. Точно так же рекламщики все время ищут новые положительные слова, чтобы продавать товар. Когда "эксклюзивный" и "элитный" нас затопили и для "эксклюзивного" был утрачен смысл единственности, а для "элитного" — смысл отбора, на смену пришли другие слова. Появились какие–нибудь "квартиры премиум–класса". В рекламе это сознательный процесс. В тоталитарных дискурсах он может быть сознательным, а может и естественным, это трудноразличимые вещи.

Клемперер обращал внимание на формальные приемы пропаганды, например на так называемые иронические кавычки. Враг не может желать добра, поэтому он "желает добра"…

— Да, это другой стандартный прием. Вообще, как определить, что перед нами текст пропагандистский? Чем он отличается от обычного? Прежде всего обилием оценок. Если текст насыщен оценками, то он, скорее всего, пытается нами манипулировать. Содержание тогда выхолащивается, превращается во второстепенную вещь. И эти кавычки — способ отрицательной оценки. Просто иногда бывает явная оценка, эксплицитная, а иногда более скрытая, имплицитная. Имплицитная работает сильнее.

Это описано в последнем романе "Нулевой номер" Умберто Эко. Там главред, объясняя, как отвечать на опровержения, требует опровергающего называть "господин имярек", а не "профессор имярек" и не "доктор имярек". Там вообще неплохо рассмотрены манипуляции: не отвечая по существу, переходить на личности и цепляться к деталям. Вы можете вслед за Эко продолжить типизацию манипуляций?

— Я еще не успел прочитать роман, но главный прием я назвал — выработка новых средств для положительных и отрицательных оценок.

Типа "киевская хунта"?

— Да, все эти новые слова ругательные — это новые способы оценки, потому что старые способы оценки, вроде пары "хохол — кацап", уже не работают. И хотя "Фейсбук" использование "хохла" запретил, понятно, что "хохол" не имеет сильной разрушительной силы. Отсюда этот "творческий" (или творческий) процесс изобретения. Этим политтехнологи и занимаются. Второй прием, тоже очень важный, — это формирование особой реальности с помощью слов. Когда при помощи "слава КПСС!" или "слава героям труда!" формируется реальность, которая к миру реальному имеет слабое отношение. То есть с помощью вброшенных слов формируются несуществующие вещи. При этом бывают вбросы удачные и неудачные. Неудачной была, например, попытка, приписываемая Владиславу Суркову, вбросить понятие "суверенная демократия".

Оказалось чересчур заумным?

— По–видимому, да. Оно сразу подверглось иронически–издевательской атаке, потому что вброс был слишком заметен. А если вброс очевиден настолько, что известен автор, это дискредитирует само слово. Но когда вброс удается, это величайшее достижение того, кто это сделал. В недавней нашей истории таким успешным словосочетанием было "новые русские", приписываемое основателю "Коммерсанта" Владимиру Яковлеву. Яковлев сформировал действительность до того, как она появилась, а дальше она подстраивалась под этот вброс. Нечто подобное повторилось недавно, когда журнал "Афиша" и Юрий Сапрыкин вбросили слово "хипстер", которое, как тогда казалось, в пустоте существует. Тем не менее образовалась группа молодых людей, которые себя так и называют.

— Думаю, с "хипстером" случилась другая история. Когда–то Марк Симпсон запустил в оборот слово "метросексуал", обозначающее нового, озабоченного самим собой городского мужчину. По законам моды метросексуалов должен был кто–то сменить. Был выбор: уберсексуалы, ретросексуалы… Но победили хипстеры.

— Мне кажется, это не совсем так. Потому что те слова, о которых я говорю, обозначают некоторые социальные классы, которые на момент их обозначения еще не существуют. Когда Яковлев заговорил о "новых русских", новых русских еще не было. Более того, реальные новые русские, полубандиты, отличались от положительной идеи Яковлева. А игры с сексуалами — это скорее поиск тренда рекламного характера, который все слои объединяет. Но это не социальные вещи, это игры. А то, что случилось с хипстерами, — это действительно история классового сознания. Оно тоже связано с модой, но это гораздо более социальная вещь, особенно для нашей страны. Ну хорошо, у них метросексуал — Бэкхем. А у нас кто?

Николай Усков (главный редактор проекта "Сноб". — Ред.).

— Скорее Данила Козловский, особенно после фильма ("Духless 2". — Ред.), где он метросексуала сыграл. Все–таки метросексуал — это звездная вещь. А если говорить о действительности, то недавно была попытка вбросить еще одно замечательное социальное слово, но оно скорее не прижилось, поскольку сразу было вброшено с отрицательной оценкой. Слово "креакл". Это была попытка описать бунтующий, фрондирующий класс, который вышел на Болотную площадь. Но в итоге вброс не удался, потому что еще и класс как таковой в результате рассыпался, политические события его разрушили.

Хотелось бы вернуться к разговору о языковых маркерах, позволяющих выявить пропаганду, как носки с сандалиями маркируют определенный тип людей.

— Два я уже назвал: насыщенность оценками и внезапная частотность некоторых слов, которые прежде не были столь частотными. И вбросы — когда появляются слова с неясной семантикой. Заметьте, как только слово "патриот" теряет часть смысла, приклеиваясь к определенной группе людей, оно меняет и частотность. Или вот это придумывание отрицательных слов в русско–украинском конфликте. Как резко увеличило частотность слово "ватник", перестав быть одеждой и став характеристикой! Или слово "укроп"… Вот эти слова, несущие оценку, резко увеличили свою частотность и стали использоваться не так, как раньше. С вброшенными словами, формирующими новую реальность, более сложная ситуация. Можно вспомнить, например, "принуждение к миру".

Его применение пытались оправдать тем, что это якобы юридическая формулировка.

— Неважно, эти слова были никому не известны! Возможно, они и существовали где–то в недрах языка, но вдруг они вырываются на поверхность, их начинают произносить все, и все пытаются нащупать их смысл. Хотя в случае "принуждения к миру" смысл понятен, это такой смысловой перевертыш… Но общая идея состоит в том, чтобы нечто назвать другим именем и создать другую сущность. В этом смысле прием более простой — переименование, его использовал Дмитрий Медведев, переименовав милицию в полицию, тем самым создав видимость изменения явления. А самым ярким примером такого переименования в нашей истории было многократное переименование карательного органа от ВЧК до ФСБ. Каждый раз создавалась видимость изменения.

Мне просто интересно: полагаются эти люди в своей деятельности на интуицию или на знания?

— Я думаю, что работающие на администрацию политтехнологи используют знания нелингвистического характера. Политтехнология всегда больше искусство, чем наука. Там нет четкого алгоритма производства. Всегда есть озарение, insight, но основанный на определенных приемах и на определенном образовании. Технику можно применять и не зная слов "мем" или "медиавирус".

Когда Германия стала выпутываться из последствий нацистской пропаганды, был запущен процесс, называвшийся денацификацией. Что бы вы посоветовали человеку или группе людей, ставящих цель противостоять пропаганде сегодня?

— Я думаю, что пропаганде можно противопоставить две вещи. Первая — другой поток пропаганды, то есть своего рода контрпропаганду, и я боюсь, что в мире сейчас происходит именно это. Это работает на уровне масс. Для умных людей работает другой принцип — разоблачения приемов. Приведу пример из советской реальности. Когда в Москве появился первый "Макдоналдс", вдохновляла не только возможность съесть американский бургер, но и поразительный этикет, когда продавцы улыбались, благодарили за покупку и приглашали приходить еще. И это работало не менее сильно, чем еда. Но как только люди стали понимать, что это этикетная вещь, это перестало работать. Как только умный человек понимает, что собеседник им манипулирует, это, как правило, перестает работать. Вот почему на советских людей меньше действует реклама: у них определенный иммунитет к пропаганде.

Как получается, что лингвистическая химера, конструкт, пустой ярлык, выдумка типа "киевской хунты" или "укрофашизма" эффективно действует?

— Ответ настолько прост, что нет даже темы для обсуждения. Когда о чем–то сообщают в газете или по телевизору, первая реакция состоит в том, чтобы поверить. Проверка же требует значительных усилий, если только тема не касается нас лично. Вот и все. Тот телеканал воздействует сильнее всего, у кого наибольшее покрытие.

Это значит, что у Навального шанса нет?

— Как раз есть! Благодаря его энергии. До определенной группы людей он докрикивается. У него есть харизма сильного человека, а сила всегда убедительна. Он воспринимается как человек, проходящий через испытания. Те, кто смотрит телевизор, могут не знать его фамилии, потому что ее почти не упоминают, но для определенного числа людей он достучался, чему свидетельство результаты голосования на выборах мэра Москвы. Это как раз редкий пример мощной силы, которая пробивается сквозь пропаганду. Тем более что тема коррупции созвучна многим. Ее, обратите внимание, начала использовать и госпропаганда.

Меня интересует еще одно явление, связанное со словесной войной, только уже, так сказать, среди своих. Это та ярость, с которой в Интернете обрушиваются на тех, кто допускает языковые ошибки. Когда однажды в ЖЖ я перепутал "невеж" с "невеждами", на меня граммар–наци обрушились так, как никто не обрушивался из–за политики. Эта ярость — из–за желания контролировать в своей жизни хоть что–то, хотя бы на уровне языка?

— Можно выделить три разновидности конфликтов, связанных с языком. Самый простой уровень, который связывают с граммар–наци, — это когда человека ловят на неправильности, как правило орфографической. Например, на ошибке в написании –тся и –ться. Второй тип конфликтов — это атака на людей, употребляющих определенные слова, которые не то чтобы неправильны, но ненавистны другим. Чаще всего это связано с социальной иерархией.

Примерно раз в квартал в социальных сетях, прежде всего в "Фейсбуке", возникает атака на так называемый "мамский" язык, язык беременных женщин и молодых матерей. На "беременюшечки", "покакушечки" и прочее. Над ними начинают массированно издеваться. Есть сайты со списками ненавистных слов, за употребление которых требуют расстреливать… И третий тип связанных с языком конфликтов — конфликт политический, когда за тем или иным словоупотреблением стоит идеология. Иногда это бывает очень смешно, как в случае с "на Украине" или "в Украине". Предлог превратился в политический маркер.

И все–таки не думаете ли вы, что ярость тех же граммар–наци отражает кризис самоидентификации, крах прежней системы распознавания "свой–чужой". В СССР человек, читавший Солженицына и носивший джинсы, был однозначно "своим". А человек, произносивший "г" фрикативное, был чужим. А теперь человек может читать Бродского, наслаждаться спором Розанова и Бердяева, предпочитать отдых в Европе и быть "чужим", как Дмитрий Киселев. Поэтому изо всех сил хватаются за языковой идентификатор.

— Это немножко про другое. В СССР были другие идентификаторы. Там была задача найти "своего" — и его находили по пластинке Окуджавы или книжке Воннегута и радовались, что нашли. А то, гнида он или не гнида, не интересовало. Водораздел проходил по "советский–антисоветский". Это была простая вещь: если читает Бродского — то "свой". А сейчас Бродского читает кто угодно. Поэтому приходится оценивать человека и по Бродскому, и по Докинзу, и по политике, и по поведению. Раньше было достаточно одного критерия, а сейчас появилась многоаспектная оценка. Более того, вот эти лингвистические конфликты — они очень редко ведутся между идейными противниками, куда чаще они ведутся в своем кругу. Гораздо больше удовольствия уличить своего как нарушителя границ!

Я помню, как однажды в "Фейсбуке" тогдашний министр культуры Москвы Капков допустил ошибку в написании –тся. И тут же появились интеллигентные дамы, которые потребовали его отставки. Он ответил: неужели этого достаточно для отставки, — и получил категоричное требование не–мед–лен–но уйти. Почему? Да потому что поймали своего! А с точки зрения новой конфликтности поймать своего гораздо ценнее, чем биться с чужим, которого все равно не победишь.

Или вот взять феминистский дискурс. Когда феминистки ловят кого–то на чем–то якобы некорректном по отношению к женщинам. Они ведь спорят не с людьми из власти или с патриархальными идеологами. Они ловят какого–то несчастного интеллигента и обрушиваются на него всей своей мощью. Причем аргументы могут быть любыми — от действительно логических до базарных криков типа: "Ах ты, грязный мужик, как ты можешь такое о женщинах!" Это разборки среди своих.

Вот это — новая характеристика. Поскольку диалог с властью или с идейными противниками разрушен, он воспроизводится в узких кругах своих, причем битва идет не на жизнь, а на смерть. Пространство сузилось, а конфликтность и ненависть сохранились.

При этом, что отметить важно, рефлексия в таком конфликте полностью отсутствует. Например, представления о языке, за которые люди бьются, не совпадают с языком, на котором люди говорят. И, обвиняя друг друга в ошибках, спорщики не замечают, что совершают их сами.