Архитекторы лондонского бюро одного из мировых архитектурных мэтров сэра Николаса Гримшоу — Крис Кромби и Марк Миддлтон — проектировали в Петербурге только два объекта. Но успели познакомиться с российской архитектурной спецификой. Они рассказали, зачем добивались изменения строительных нормативов при проектировании аэропорта Пулково, почему Норман Фостер не хочет работать в Петербурге и чем их привлекает небоскреб "Лахта Центр".
Есть ли у вашего бюро в России реализованные проекты помимо двух петербургских? Возможно, вы планируете принять участие в каких–то проектах?
Крис: Нет, пока в нашем российском арсенале только аэропорт Пулково и бизнес–центр Eightedges. Для первого мы полностью выполняли проектирование, для второго разрабатывали концепцию. Но, конечно, мы готовы рассматривать новые предложения.
Какие предложения были бы для вас интересны — с участием государства, как Пулково, или частные заказы?
Крис: Мы заинтересованы в обоих вариантах. В России до Пулково мы не принимали участие в конкурсах по реализации проектов в форме государственно–частного партнерства, ждали, когда появится интересный для нас объект.
В Европе наше бюро специализируется на крупных транспортных проектах, которые, как правило, строятся с участием государства (железнодорожные вокзалы, аэропорты).
Когда только начиналась реконструкция аэропорта и инвестор рассказывал, как он будет выглядеть, то главным образом говорил о том, что в облике нового воздушного порта будет отражено множество петербургских рек и мостов. А что еще для вас было важно отразить в проекте?
Крис: Сам Петербург интересен нам своей культурой, историей, архитектурой. Мы постарались сделать так, чтобы в облике аэропорта угадывались детали архитектурных доминант города — Исаакиевского собора, Эрмитажа. Причем не только в линиях самого здания, но и в интерьерах зон прибытия и отправления.
Нам также было важно показать особый петербургский свет — здесь он необычный — мягкий и рассеянный.
Марк: Хотя Советского Союза давно нет, но в России осталось много советской символики — прежде всего разного рода звезд. А Петербург — первая имперская столица — ассоциируется у нас еще и со звездной роскошью. Поэтому мы хотели отразить в деталях Пулково этот блеск роскоши — звезд, драгоценностей.
Но были и чисто утилитарные вещи, которые нужно было предусмотреть. Например, мы знали, что зимы в Петербурге бывают очень снежные и из–за высокой влажности снег этот плотный, его сложно счищать. Поэтому крышу аэропорта мы спроектировали таким образом, чтобы снег сам, естественным образом сползал с крыши.
Часто приходится слышать, особенно от зарубежных архитекторов, что в России сложно работать из–за чрезмерной зарегулированности строительной сферы. Что можете сказать об этом?
Марк: О да! Когда мы разрабатывали концепцию Пулково, то столкнулись с вашими СНиПами! Всюду свои СНиПы. Такое ощущение, что каждый раз, когда ты работаешь над проектом очередного здания, появляются новые правила, причем разрабатываются они конкретно для данного проекта. И нет единых для всей России правил, в каждом городе свои нормативы. В Европе такого нет, для нас это было открытием.
Можете привести конкретные примеры?
Марк: Когда мы проектировали пожарный выход на крышу, который используется в случае эвакуации пассажиров, то для нас было важно, чтобы на этой лестнице было ровно 40 ступенек. Но нам сказали, что по правилам можно сделать либо больше, либо меньше — ровно 40 почему–то нельзя. Мы долго пытались подстроиться под эти правила, но в итоге пришлось написать специальные нормативы конкретно для этого проекта, и мы сделали 40 ступенек на лестнице, как и хотели.
Наверное, с этим правилом — "закон что дышло…" — и связано то, что в России так редко работают иностранные архитекторы?
Марк: Возможно, это одна из причин. Россия очень бюрократическая страна. Ты сильно рискуешь неправильно оформить документы, обратиться не к тому человеку. Из–за такой неопределенности часто непонятно, к кому обращаться для согласования проекта и как это оформлять.
Все это увеличивает риски проекта. И если у архитектора есть выбор — рассмотреть проект в России или в другой стране, — то он выберет другую страну.
С этим надо что–то делать — не только для того, чтобы архитекторы могли проектировать в вашей стране что–то интересное, неординарное, но и просто для того, чтобы людям было проще жить.
Надо менять законодательство. Сейчас в основном в России представлена очень консервативная архитектура — ее строить проще и с точки зрения технологии, и с точки зрения соблюдения законодательства. Но архитекторы, которые привыкли на Западе реализовывать инновационные, яркие проекты, такого делать не хотят, для них это неинтересно с профессиональной точки зрения.
Как вам, не имея в России своего офиса, удалось пройти через все круги наших согласований?
Марк: Конечно, невозможно работать, если не привлекать для помощи никого из специалистов, которые знакомы с местной спецификой. Но это не исключительная особенность России — так мы работаем во всем мире. Офисы у нас есть только в Лондоне, Нью–Йорке и Австралии.
В остальных частях мира мы всегда обращаемся за помощью к местным компаниям.
Так было и в Петербурге. На первом этапе, когда мы только разработали архитектурную концепцию и нужно было пройти через тендер, нам помог английский архитектор, который давно живет и работает в России. На втором, когда требовалась детализация проекта и его согласование, обратились в турецкую компанию, также хорошо знакомую с местной спецификой и знающей здесь все входы–выходы.
Это взаимно полезное сотрудничество: иностранный архитектор получает от местных компаний помощь в прохождении проекта по инстанциям, а компании, которые работают здесь, могут почерпнуть у него новые идеи.
Правильно ли я вас поняла, что в России не могут появиться такие же неординарные проекты, как в Бильбао, Лондоне или Барселоне, где для творческой мысли архитекторов нет такого количества разного рода ограничений?
Марк: Проблема не столько в ограничениях, сколько в самом заказчике. Если клиент хочет чего–то новаторского, то архитектор найдет возможность это реализовать, а заказчик — добиться согласования этих новаций. Если же клиент консервативный, то каким бы новатором ни был архитектор, он все равно будет разрабатывать консервативный проект.
Как в этом смысле вы могли бы оценить ваших петербургских заказчиков? Насколько они были готовы к новациям?
Крис: Оба наших клиента — и ООО "Воздушные ворота Северной столицы", и компания Leorsa, построившая бизнес–центр Eightedges, — прогрессивные и хотели увидеть необычные проекты, в которых они могли бы реализовать свои амбиции.
Если говорить о бизнес–центре, то для Петербурга необычен и его внешний вид — форма скрученного куба, и то, что паркинг расположится внутри самого здания, и то, что офисные помещения начинаются только с пятого этажа.
Ну и наконец, это одно из очень немногочисленных в России так называемых "зеленых" зданий, то есть оно строилось и будет эксплуатироваться с использованием возобновляемых материалов, и влияние его на окружающую среду будет минимальным. В Европе и США экостроительство — это давно принятая практика, в России она пока еще только в начале пути.
За те 4–5 лет, что я приезжаю в Санкт–Петербург, я увидел значительные перемены в городе, его атмосфере и зданиях — у этого города определенно есть амбиции, и я думаю, что это частично определяется стремлением заказчиков и частных застройщиков бросить вызов устоявшимся представлениям о городской среде качественными современными инновационными проектами.
Ваш второй объект в Петербурге — бизнес–центр Eightedges. Заказчик сам обратился в Grimshaw Architects или это ваша фирма нашла заказчика?
Крис: Мы получили предложение по данному проекту благодаря связям, установленным с петербургской проектной компанией "Сигни" за время нашей совместной работы по Пулково. Как я понимаю, "Сигни" была в контакте с Leorsa и помогала ей в поиске иностранного архитектора для разработки концептуального проекта будущего бизнес–центра Eightedges.
Нам предложили составить краткое описание наших возможностей с указанием размера вознаграждения и предполагаемой программы, и затем на основании этого документа заказчик поручил нам работу над проектом. Идею проекта Eightedges подсказали условия строительства и расположение объекта. С самого начала нам пришлось работать исходя из расстановки и схемы свай и фундаментов, которые уже были установлены на площадке в рамках ранее планировавшегося проекта. То есть мы были вынуждены вписываться в существующие жесткие условия.
Поскольку место видовое — отсюда открывается вид на Смольный собор и мост Александра Невского, — мы решили повернуть здание так, чтобы создать максимальные возможности для обзора. Так родилась форма антипризмы.
Возникали ли какие–то проблемы при проектировании?
Крис: Как и в случае с Пулково, многие сложности при проектировании связаны с петербургским климатом, в частности со снегом, выпадающим в зимние месяцы; поэтому в фасад здания встроены специальные конструкции для сбора снега и талой воды в составе отдельно спроектированных деталей и систем водоотведения.
Что вас порадовало в Петербурге с точки зрения архитектуры в последние годы?
Крис: Конечно, это Газпром–тауэр ("Лахта Центр". — Ред.). Мы следим за этим проектом, который напоминает перекрученный "Огурец" — знаменитый лондонский проект Нормана Фостера.
Концепция Газпром–тауэр нам показалась очень интересной. Все страсти вокруг того, что это нарушает линию, что небоскреб видно оттуда, видно отсюда, кажутся нам преувеличенными.
Марк: Норман Фостер предлагал пять концепций под разные проекты в Петербурге, и ничего не получилось — он очень разочаровался.
В других странах вам приходится работать с охраняемыми зданиями–памятниками?
Марк: При строительстве экспоцентра в Бате, в римских банях, находящихся под охраной ЮНЕСКО, мы нашли возможность внедрить новые идеи. Это будет новый центр, мы взяли лучшее из того, что там осталось, и не сохраняли все подряд.
В России запреты вызваны низким качеством того, что предлагается. Если бы предлагаемые проекты были шедеврами, то почему нет? Власти это не устраивает.
Ваши проекты по всему миру совершенно не похожи друг на друга: комплекс "Эдем" в Корнуолле, вокзал Ватерлоо в Лондоне, Spine House в Германии, вокзал Southern Cross в Австралии. Как бы вы могли охарактеризовать их архитектурный стиль?
Марк: У нас нет конкретного стиля. Архитектура — это не стандартизированная вещь. Это котлету ты можешь взять с полки точно такую, какую тебе надо, и она будет похожа на другие котлеты, приготовленные по этому рецепту.
В архитектуре это невозможно. Каждый проект мы реализуем соответственно условиям, культуре страны и города, где строим. Задача не в том, чтобы здание сегодня выглядело симпатично, а в том, чтобы и спустя много лет оно было интересным, привлекало людей.
