Совладелец СЗРК Геннадий Миргородский: как можно победить Геннадия Тимченко

Геннадий, говорят, те, кто поработал на мясокомбинате, колбасу не покупают. А вы в обычном магазине рыбу покупаете?

— Всегда. В отличие от колбасы у нас же рыба дикая. С ней ничего не происходит.

Но если ее пять раз замораживали–размораживали…

— Да, рыба потеряет вкусовые качества, но как была дикая тушка, так и осталась. Можно по–разному относиться к красной рыбе, потому что корм — гранулы в мешках — и на птицефабрики, и рыбам на фермах идет один тот же. А дикая рыба плавает на глубине 100–200–300 м. В ее полезности у меня нет сомнений.

За исключением пангасиуса?

— Да, это тяжелая рыба, ест всякую гадость.

Сегодня читал обзор про результаты эмбарго: потребители изменили свое поведение, какая–то часть переключилась на отечественные продукты… Вы чувствуете себя, условно говоря, бенефициаром этого эмбарго?

— Если мы говорим про рыбную отрасль, то здесь очень сложный вопрос. Рыба, в отличие от других продуктов питания, очень консервативный продукт. Вот мы ловим в Баренцевом море треску, а вечером русские люди едят селедку. И эти рынки, если они так исторически сложились, никак не поменять местами.

Мы много раз пытались раскачать рынок — ничего не получается. Чтобы заставить наших людей есть треску в тех объемах, в каких ее потребляют на Западе, потребуются десятилетия. Возникает вопрос: а надо ли это вообще делать? Так уже исторически сложилось в рыбной отрасли: одни виды рыб лучше продаются в одних странах, другие — в других. А значит, эмбарго, по сути, ничего не меняет.

То есть рыбу вы все равно продавали в основном на экспорт, поэтому ничего не изменилось.

— Конечно, государство может, к примеру, додуматься до того, чтобы запретить экспорт рыбы. Но тогда мы просто разоримся, а рыба сгниет. Или мы должны будем продавать треску, как в советское время, по 16 копеек. Кто будет нас дотировать? У государства нет ни планов таких, ни денег. Поэтому все эти разговоры про реальные результаты эмбарго справедливы только в том, что мы действительно взяли и рубанули эту несчастную норвежскую красную рыбу. Но, наказав норвегов, я не уверен, что мы очень сильно помогли себе.

Чтобы начать выращивать лосося в тех объемах, в каких это делает Норвегия, нужны десятилетия. Нужна кормовая база, нужно наладить производство мальков и т. д. Не говоря уже о том, что у нас нет таких природных зон, как в Норвегии. По сути, фьорды — это рыбные анклавы. Так что я не вижу особых преимуществ для российского производителя. Какие–то преференции, наверное, получат компании, которые занимаются аквакультурой. Но это настолько мизерные объемы, настолько пока еще пиар…

Но норвежский лосось вроде бы тоже никуда не делся. И Белоруссия тут ни при чем. Говорят, у норвежцев есть филиалы в Чили и они оттуда того же самого лосося везут нам.

— Ну да! Где взять красную рыбу? А рынок ее требует! Поэтому она в любом случае как–то будет проникать сюда. Если мы уже приучены теми же норвегами к красной рыбе! Они столько в этот рынок вкладывали, раскачивали его! А потом мы им сказали: спасибо, до свидания, мы сами. Только для того, чтобы рыба появилась, потребуется 20 лет. Я не верю ни в год, ни в два, ни в пять. Это длительная история.

Сотню раз в прессе писали, что Архангельский траловый флот собирается купить структура Геннадия Тимченко. А купили вы. Объясните, как вы опередили одного из влиятельнейших бизнесменов?

— Для нас это до сих пор загадка. Геннадий Тимченко, при всем том, что о нем пишут, не только большой или очень большой игрок, он еще и очень хорошо считать умеет. В истории с этой покупкой наше конкурентное преимущество было хотя бы в том, что нам не надо было обзаводиться флотом. А у компании "Русское море — добыча" ничего не было на Севере. Им пришлось бы тратиться на покупку высокопродуктивных, производительных кораблей, на организацию менеджмента и др.

Когда они это все плюсанули, то сделка для них оказалась не очень рентабельной. А мы изначально обладали флотом, который мог осваивать собственную квоту (на вылов рыбы. — Ред.). Плюс мы подобрали все лучшие кадры в бассейне… За счет всего этого мы и смогли дать большую цену, чем уважаемый бизнесмен Тимченко.

Говорят, вашей компании принадлежит почти 100% квот на вылов краба. Весь камчатский краб, который продается в Петербурге, на самом деле везут с Баренцева моря?

— Да. Мы сейчас договорились с Меди Дусом (владелец La Maree — крупнейший поставщик дорогой рыбы и морепродуктов. — Ред.), что будем поставлять ему живого морского краба. Нам это не очень надо — обычно мы заготавливаем краба в мороженом виде. На корабле все это варится–морозится. А тут мы будем работать почти без прибыли. Но дело не в деньгах. Смотрите, раньше La Maree поставлял в Россию норвежского краба, у него даже на клешне было написано: Made in Norway. Теперь Норвегию закрыли. И сейчас если мы этого не сделаем, то на рынке однозначно весь краб будет браконьерским. Будут, конечно, говорить, что это краб дальневосточный, но дело в том, что с Дальнего Востока живого краба можно доставить только на самолете, а тогда он становится золотым. Браконьерство чем опасно? Не потому, что это черный капитал. Борьба с ним — функция правоохранительных органов. Браконьеры опасны для популяции: они убивают самок, ловят краба в тот период, когда этого нельзя делать, и т. д. Если мы будем поставлять живого краба, то выбьем почву из–под ног браконьеров. Поэтому мы и идем на большие расходы — покупаем отдельный корабль, делаем специальные емкости для живых крабов и т. д.

Можно сказать, что тот, кто в России владеет квотами, тот владеет миром?

— Каким миром?

Рыбным, крабовым…

— Мы же не рынком владеем, мы владеем добычей. Мы сунулись было со своим товаром в розничные сети и ничего там не получили. Поэтому если рассуждать в рамках этой логики, то кто владеет торговыми сетями, тот и владеет миром.

В России производственная цепочка выстроена так, что в магазине может появиться только мороженая рыба?

— Да, это так. Но мы же не Европа. Расстояния другие. И дороги другие. Ну как можно из Мурманска привезти большое количество трески во льду? Она поедет в Москву, например, по плохим дорогам через Петрозаводск, через Петербург. Не доедет! Поэтому ее мороженую привозят, потом размораживают, кладут на лед и продают, как будто она свежевыловленная. Все это исключительно из–за плохой инфраструктуры. В портах время теряется, во время перевозки время теряется, плюс отсутствие складов, на всю Москву только у Меди (Дус. — Ред.) и есть базы по приему свежей рыбы. Если все это сложить, получается, что обычная для средиземноморских стран ситуация — вечером выловили, утром привезли на рынок, на обед рыба на столе — сегодня невозможна.

Мороженая рыба в России — это навсегда?

— До тех пор, пока у нас не будет, как у них, хороших дорог. Ну и я же не говорю о коррупции.

У вас первое образование — театральный режиссер? Как театральный режиссер занялся рыбным бизнесом?

— Я не совсем театральный, я учился на режиссуру телевидения. Но это все равно в том же институте, ЛГИТМиКе. История очень простая. Это был конец 1980–х — начало 1990–х. Мы работали на телевидении. Делать что–то на отечественном оборудовании было невозможно, и мы его закупали за границей.

Стандартная история: сначала у меня был кооператив, мы поставляли оргтехнику, первые ксероксы… Очень хотели камеры Betacam SP, тогда они были только на центральных каналах, больше нигде. И мы, делая заказные фильмы, мечтали о таком оборудовании. Научились зарабатывать рубли, но тогда их невозможно было конвертировать. Нас все обманывали, рубли брали, а в доллары не переводили. А первые, кто это сделал, оказались рыбаки. И мы через них закупили энное количество валюты и приобрели первое оборудование.

Это был 1989 или 1990 год. Мы, такие счастливые, купили эти первые видеокамеры. А потом рыбаки попросили у нас рубли — они нужны были им, чтобы оплачивать рублевые затраты внутри страны. Потом они попросили у нас еще рублей, мы им опять перевели, а рыбаки оказались пьющими и сказали, что вернуть нам долг не смогут, но предлагают акции предприятия. И мы в ужасе поехали в Мурманск. Я увидел два этих корабля и не понимал, зачем они мне. Но рыбаки сказали: либо вы берете акции, либо давайте выпьем, потому что денег у нас все равно больше не будет. И мы вынуждены были взять акции предприятия, у которого было два парохода. А поскольку и менеджмент у рыбаков был тоже пьющий, то пришлось самим налаживать все, вникать. А потом оказалось, что это действительно валютоемкая продукция, та же треска прекрасно продается, есть такие страны, как Португалия, которые без нее жить не могут. И мы поехали перезаключать договоры с португальцами…

Когда–то вы ушли с телевидения в рыбный бизнес, а спустя много лет решили заняться мюзиклами, да не просто мюзиклами, а 3D–мюзиклами. Как это случилось?

— Почти случайно. В 2012 году я оказался в Польше на чемпионате Европы по футболу. И там меня сводили на "Полу Негри". Я был поражен технологией 3D и понял, что тут есть хорошая перспектива. Мы встретились с Янушем Юзефовичем (польский режиссер, постановщик "Полы Негри". — Ред.). Поговорили. Как оказалось, он тоже был заинтересован в российском рынке. В итоге мы "Полу Негри" русифицировали, переписали историю, дорисовали какие–то картины. И выпустили в России на 60% новый мюзикл.

В производстве 3D–мюзикл дороже или дешевле обычного?

— Дороже. Потому что любые декорации не стоят работы штата из 50–100 компьютерных графиков на протяжении года, а иногда и больше. Это дороже в производстве, но это удобнее потом, потому что тебе не надо возить с собой трейлеры. Сейчас, когда мы везли "Полу Негри" в Москву, все поместилось в половине машины.

Некоторым бизнесменам в какой–то момент все надоедает, и они год лежат на пляже. Можно ли сказать, что мюзиклы для вас своего рода дауншифтинг?

— Это не совсем пляж.

Но кто–то медитирует под пальмой, а вы занялись мюзиклами.

— Я себя на пляже больше чем пару недель не представляю. Даже на индийском. Бездеятельность, бездействие меня убивает. Видимо, я — перестроечный продукт, организм заточен на преодоление. И мюзиклы — очень тяжелый бизнес. В том же рыбном бизнесе, когда корабль ушел в море, ты снимаешь с себя долю ответственности. Там есть капитан, у них жесткая дисциплина, они ловят, присылают тебе сводки, и твое участие не сильно–то и требуется. А здесь только отвернулся, и все начинает сыпаться.

Если классический мюзикл конкурирует с опереттой и театром, то ваш продукт — скорее с Голливудом. Получается, вы попали в еще более конкурентную среду?

— Да, так и получается.

Как конкурировать с голливудскими студиями, которые могут вложить в фильм $100 млн, а то и больше? И имеют безграничные возможности по рекламе…

— Простого ответа на ваш вопрос нет, потому что я до сих пор до конца не понимаю нашу нишу — она не чисто киношная и не чисто театральная. Это что–то посередине. Одни нас относят к шоу–бизнесу, другие — к театру, третьи — к Голливуду. Но если мы залезли на все три рынка, то получается, что мы сделали что–то четвертое — театральное шоу с киношными спецэффектами.

Конкурировать с Голливудом в плане спецэффектов бессмысленно. Тогда в чем наше ноу–хау? В том, что эти 3D–спецэффекты живут вместе со стоящим на площадке реальным актером. Те, кто привык к кино и скучает в театре от статичной картинки, от того, что люди ходят, разговаривают, а больше ничего не происходит, получают то, к чему они привыкли в Голливуде. Плюс живые эмоции живого актера. Третья реальность.

В России мюзиклы ставят уже давно, но среди них достаточно много неудачных проектов.

— Большая часть.

Почему?

— У нас была опереточная школа, это тот же мюзикл, только XIX века. А потом наступил XX век, был создан Бродвей, а Россия так и осталась в XIX. Были прекрасные фильмы на уровне западных мюзиклов. Все, что делали Александров, Дунаевский. А потом все это остановилось. И первый успешный мюзикл, который попал в Россию, — "Метро" того же Юзефовича.

Сколько зрителей должно пройти через концертный зал, чтобы мюзикл окупился?

— "Полу Негри" уже посмотрели 100 тыс. Чтобы мюзикл окупился, в идеале нужно два сезона и примерно 150 тыс. зрителей. Мы говорим об условном мюзикле, который стоит $7 млн. Конечно, одни компьютерные декорации стоят дороже, другие дешевле. Кроме того, до половины стоимости мюзикла мы рассчитываем окупать за счет product placement.

Кто–то это делал уже?

— Нет, в рамках мюзикла этого не делал никто. Благодаря техническим возможностям мы можем вписать в 3D–декорации любой бренд, интегрировав его в сам сюжет. С учетом того, что в нашем новом проекте "Джульетта и Ромео" действие происходит в конце XXI века, компании могут показать перспективу своего развития. Первым нашим партнером стал "Максидом".

Джульетта будет ходить в "Максидом"?

— Нет. В будущем будет возможность менять интерьер буквально в считаные секунды. Скачиваешь приложение, смотришь и, если тебя все устраивает, покупаешь уже реальный вариант. А в "Поле Негри" все наоборот, можно интегрировать бренды с историей. Хоть шампанское. Учитывая, что это часть художественного повествования, это уже не является рекламой.

Одни мюзиклы живут десятилетиями, другие сдуваются после первого сезона.

— После первого сезона сдуваются неудачные постановки. Думаю, удачная постановка в российских реалиях живет два–три сезона, поскольку у нас, в отличие от Бродвея и Лондонского Вест–Энда, нет такого количества туристов. А на Бродвее 98–99% зрителей — туристы. Западный же турист, приехав в Петербург, не пойдет на русскоязычную версию, даже с титрами. А пойдет на "Лебединое озеро". Не случайно у нас летом идет до 15 "Лебединых озер". Как мы говорили об исторически сложившемся рыбном рынке, так и с "лебедями" та же самая история.

Может, нужно сделать мюзикл "Лебединое озеро"? Чтобы там не только танцевали, но и пели и было 3D–озеро?

— Мы уже на полном серьезе обсуждали, как нам сделать "Полу Негри" таким 16–м "Лебединым озером". Пока не нашли понимания в туристических компаниях. Отказываются наотрез. Туристам это не объяснить. Им нужны белая ночь, "Лебединое озеро" и водка с селедкой. Как мы в Америке сразу на Бродвей идем, так они на "Озеро".

Поэтому теперь вы ставите мюзикл по известному всем сюжету — "Ромео и Джульетта"?

— Да. После "Полы Негри" мы поняли, что продвигать продукт, который незнаком на рынке по названию, очень тяжело. У нас была огромная рекламная кампания, которая объясняла, кто такая Пола Негри. Хотя во всей Западной Европе, в той же Польше, Германии, это звезда уровня Чаплина.

У нас было бы легче продвигать мюзикл "Марлен Дитрих".

— Или "Вера Холодная".

Идти за пределы России планируете?

— Планируем, точнее, жизнь так складывается, что уже идем. В отличие от единственного нашего серьезного конкурента "Стейдж Энтертейнмент", который покупает лицензии на Бродвее, а потом распространяет спектакли по Европе, у нас история другая.

Мы первая компания в России — а может, не только в России, — которая попробует экспортировать продукцию. К нам приезжали китайцы: они хотят и "Джульетту", и "Полу" прокатывать у себя. "Полу" закупают немцы. Здесь уже прямая конкуренция с Бродвеем.

А идею с 3D кто–то уже своровал или нет?

— Да пускай воруют. Саму же технологию нельзя запатентовать. Бери проекционники и делай. Здесь же смысл в том, чтобы научиться создавать эту третью реальность. То есть просто как в шоу — ты суперзвезда, стоишь на сцене, вокруг какие–то айсберги плавают — это работать не будет. Здесь важно научиться историю рассказывать. Чтобы женщины плакали, чтобы мужчины удивлялись.

А у вас самого творческий зуд остался? Сами ставить будете?

— Зуд и слово–то не совсем приличное. К зуду как к зуду и надо относиться. Так что пусть каждый занимается своим делом.