Юрий Норштейн: "Лицо Путина мне очень интересно"

"ДП": Юрий Борисович, вы выступали в Петербурге с лекцией в рамках проекта, который хочет "посмотреть в глаза людям, ответственным за облик современных медиа и технологий…" Вы же известны своим консерватизмом, приверженностью к кропотливому ручному труду и неприятием компьютера в мультипликации. Как это сочетается?

Юрий Норштейн: Я действительно консерватор. Но, думаю, большего ниспровергателя того, что происходило в мультипликации, найти трудно. При этом я не занимался специальным ниспровержением. Как мне кажется, я просто хотел отыскать… Нет, и это неправильно, ничего я не хотел отыскать. Я просто не любил мультипликацию. Но я очень любил людей, которые ее делают. Опять неточное слово. Что значит "не любил"? Мне казалось, что она шире того, что я видел.

Один из тех, кто открыл в ней нечто большее, чем было прежде, — конечно, Федор Савельевич Хитрук. Он сделал в 1962 г. фильм "История одного преступления" — и как будто в затхлой комнате растворили окно, другой свет хлынул. Конечно, и до него делались прекрасные фильмы, просто шедевры, но Хитрук открыл нечто такое, чего не представляли себе режиссеры, снимавшие из года в год фильмы по накатанным технологиям. Он изменил отношение к феномену кинокадра как такового. Не только в мультипликации, но и вообще в игровом кино. Понятие кадра обрело невероятную свободу.

"ДП": Вы считаете себя его последователем?

Юрий Норштейн: Очень любил и люблю Хитрука, это колоссальная фигура, но его последователем я не был. Мне не хватало в мультипликации иного психологического и, соответственно, изобразительного наполнения. Если я вижу в изобразительном искусстве, литературе жажду добраться до дна, заглянуть в человеческую бездну, почему мультипликация должна быть выделена из этого контекста?

"ДП": Сдавленная струя сильнее бьет?

Юрий Норштейн: Конечно! По законам физики. Но в то же время границ нет. Если ты заранее будешь для себя определять, что мультипликация не может выйти за тот или за этот предел, значит, ты кончился как творческий человек. Искусство не терпит категоричности.

"ДП": В инфантильной американской культуре Микки–Маус такой же национальный символ, как звездно–полосатый флаг. В последние годы голливудские мультфильмы пользуются бешеным успехом во всем мире. Это свидетельство всеобщей инфантилизации?

Юрий Норштейн: К сожалению, да. Мультипликация попала в обстоятельства более быстрого и легкого восприятия. Более ожидаемого. Она продолжает ту сказку, которая была в детстве, и в этом смысле дает возможность вернуться к себе, не затрачивая труда, интеллекта, чувства. Она не приближает к тебе вопросы бытия, которыми занимается, должно заниматься искусство.

"ДП": В одном интервью вы сказали: "В наше гиблое время…" В чем его гибельность?

Юрий Норштейн: Мы потеряли способность видеть и понимать друг друга. Способность чувствования друг друга стала лишней. Она стала нагрузкой, которая не нужна человеку. Ему хватает всего того, что он набрал. Особенно если это человек с деньгами: он полагает, что счастлив и ничто его не коснется. Когда читаешь, что где–то открыли ген долголетия, думаешь: какой кошмар! Какая будет катастрофа, если им овладеют те, кто считает себя выделенными из общества, а свою жизнь — абсолютно необходимой всем остальным, притом живя с полным презрением к окружающему миру. Они за свои деньги смогут купить долголетие.

"ДП": Кто–нибудь имеет право считать свою жизнь необходимой другим? Может, гений?

Юрий Норштейн: Только мать — своим детям. Чтобы воспитать их людьми, глядя на которых она будет знать: они попадут в жизнь. И отец. А в остальном это сильное преувеличение своей личности.

"ДП": Вы начали работу над экранизацией гоголевской "Шинели" в 1981–м, а 19 лет спустя я вдруг обратил внимание, что Путин похож на вашего Акакия Акакиевича…

Юрий Норштейн: Никаких взглядов в будущее тут не было, но, во всяком случае, лицо Путина мне очень интересно, я все время за ним наблюдаю.

"ДП": А ведь и вправду похож?

Юрий Норштейн: Ну, он даже по возрасту никак не совпадает. Но вообще–то внутренняя жизнь так или иначе оставляет отпечаток на лице. А вот какой… поступок лица вырабатывает внутренняя жизнь? К сожалению, в искусстве об этом мало говорят… Должен сказать, что я все время и с давних пор размышляю об этом синдроме внутренней жизни, портретом которой является твое лицо. Оно может быть личиной, лицом или ликом — это высшая ступень. Если мы посмотрим на лицо какого–нибудь святого старца, оно до такой степени незлобиво, естественно, как листва дерева.

Злобным деревом может быть, только если оно упадет на тебя. А так дерево шумит своей листвой, и этот шум дает тебе совершенную гармонию сопричастности миру. Старцы проживали свою жизнь в полной соединенности с природой. Так что они могли жить со львом, как святой Иероним, или как Сергий Радонежский, с медведем. Это абсолютная незлобивость, когда нет ни одной молекулы, которая могла бы раздуть ноздри этого зверя.

"ДП": Но ведь и Башмачкин тоже незлобив?

Юрий Норштейн: Башмачкин для меня — космический персонаж. Творец. Его работа — переписывание — это творчество, которое полностью адекватно бытию. Когда нарушается эта система, эта гармония, он сразу становится другим.

"ДП": Работа над "Шинелью" будет когда–нибудь закончена?

Юрий Норштейн: Думаю, что будет. Все, что происходило на "Шинели", для меня было открытием. Временами мне становилось просто не по себе от этого. Независимо от того, работаю я непосредственно над ней или нет, я все время в размышлении об этом феномене "Шинели", Акакии Акакиевиче, мне очень много хочется понять. Но поскольку до конца понять я смогу, только когда увижу это на экране, я обязан доделать. Вот и все.