"Другая" культура

Нередко европеец, рассказывая о японской культуре, традициях, быте,
участником или свидетелем которых ему случилось быть, волей-неволей произносит
фразу о том, что в конечном итоге понять японцев очень сложно – они
по-настоящему "другие". Например, считая на пальцах, они интуитивно ведут счет с
большого пальца, в то время как весь остальной мир начинает с мизинца; для
вытирания мы привыкли подавать сухие полотенца, а японцы – влажные; а, показывая
на себя, они как дети, касаются указательным пальцем кончика своего носа. И на
этом различия не заканчиваютс"Другая"
культурая, а становятся только значимей…

Столкнувшись с японской культурой, и впрямь возникает ощущение, что
становишься Алисой, попавшей в Зазеркалье, где все "ходят вверх ногами". Но тем
не менее, вопреки всем странностям японской ментальности, а может быть именно
благодаря им, японская культура завораживает и притягивает европейцев. И даже
если 90 % этого интереса лежит на поверхности и объясняется поиском экзотики,
оставшиеся 10 % приглашают задуматься над вопросами фундаментальными, волнующими
независимо от этнической принадлежности, языка и веры.

В чем же заключается феномен японской культуры? Об этом наш разговор с
Виктором Петровичем Мазуриком – специалистом по средневековой японской
литературе, преподавателем Московского государственного университета, одним из
первых русских людей, обучавшихся сложному традиционному искусству чая Тядо в
древней чайной школе семьи Урасэнкэ в Японии.

Чем на самом деле японцы отличаются от нас? В чем заключаются, если
они есть, основополагающие различия?

Если разбираться основательно, то нужно понять, что у японцев по
каким-то причинам сохранилась цельность восприятия мира, которая европейцам была
доступна лишь, наверное, в самые древние времена. В те времена самоощущение
человека было совершенно иным, и антропологи, и психологи это доказывают. Если
внимательно посмотреть на детскую психологию, то можно заметить, что она
довольно неплохо отражает то, что называется мифологическим сознанием. Мир
мыслится как единый нерасчлененный образ или даже сверхобраз. И это в корне
отличается от "взрослого" сознания тем, что человек ощущает себя неотъемлемой
частью этого образа. Мифообраз – это как во сне, когда не мы контролируем образ,
а он нас, мы от него зависим и чувствуем себя его частью. Дети дословесного
возраста примерно так и воспринимают окружающий мир. Так вот японская психология
удивительным образом сохраняет черты детей дословесного или раннесловесного
возрастов.

Как же японцы умудряются жить с таким восприятием в современном
мире?

Сознание человека многоэтажно. Есть контролируемая и неконтролируемая зоны
(сознание и подсознание). У японцев контролируемая часть такая же, как у нас с
вами, и даже более цивилизованная, рациональная, разжеванная. Но подсознание, а
точнее, модели соединения сознания с подсознанием, отличаются от наших моделей.
У японцев подсознание лежит к сознанию ближе, чем у нас, и все время находится в
полупробудившемся состоянии. Поэтому они привыкли познавать мир до сих пор в
значительной степени интуитивно, как бы на ощупь: на цвет, на запах, на вкус. В
этом есть огромные плюсы, потому что когда человек познает мир подобным образом,
то он очень плотно интегрируется в него. Он физически, всем собой, ощущает мир,
как ребенок, когда весь мир – это продолжение себя.

Все западное, назовем его так, сознание выстроено вокруг диалектических
полюсов: быстро – медленно, низко – высоко, духовное – телесное и т. д. и т. п.
А теперь представим себе культуру с психологией как у маленького ребенка, где
эти полюса не выделены, где они настолько близки друг к другу, что почти
тождественны. Эта культура, говоря терминами индийской философии, может быть
обозначена понятием "адвайта" (санскр.) – не-дуальность, а по-японски это звучит
как фу-ни – "не два" (фу – отрицание, ни – два). Например, часто удивляются, как
японцы могут так сочетать старое и новое, ведь у них очень много сверхновых
технологий, а они вместе с этим пользуются допотопными устройствами, в частности
при помоле чайного листа – для определенных сортов чая это полностью ручной
необыкновенно сложный процесс.

Да и не надо никак это сочетать, потому что восприятие у них не делит мир на
"старое" и "новое". Вернее, в сознании разделение есть, а конфликта,
противостояния нет. Это один культурный континуум, это как правая и левая рука –
они не находятся в конфликте друг с другом. Именно поэтому японскую культуру
сложно постичь логически. Чем более центральное место в ней занимает то или иное
искусство, и чем более оно цельно, тем оно менее рационально, сознательно
постижимо. Скорее интуицией. А чем оно более рационально объяснимо, тем оно
более маргинально в японской культуре. И примерами такого непонятного для нас и
действительно труднопостижимого искусства являются и чай, и каллиграфия, и
кэндо, и поэзия. Возьмите Басё:

Попробуйте понять, о чем это. За этим совсем нет философии. Это чисто
экзистенциальная поэзия. Это вообще не стихотворение. Это приглашение в то
состояние, где вы одновременно и читатель, и писатель, и описываемое. То есть вы
не остаетесь сторонним наблюдателем, а становитесь прудом, лягушкой, водой,
всплеском – переживаете это состояние. Это приглашение соединить три вещи –
поэта, читателя и предмет описания, стать одним. Это легко сказать, но
почувствовать… японцам XVII века, да и нынешним это тоже не просто.

Басё очень быстро перестали понимать, особенно в старости, когда он достиг
стиля каруми (буквально – легкости). Все решили, что старик исписался, вместо
портретов а-ля Рембрандт начал рисовать "точка-точка-огуречик". Он действительно
стихи в таком стиле писал. Это высший пик его поэзии. Это та простота, к которой
очень трудный путь ведет. У Басё была простота человека, который прошел
совершенство, но не замкнулся на нем и продолжил двигаться дальше в поисках
нового совершенства. Он понял, что совершенство – это процесс, а не законченный
результат. Тогда начинает чувствоваться особая энергия… Для того чтобы ввести
только в предысторию японской поэзии, мне нужно два года ежедневных занятий с
филологами Московского государственного университета. Главный минус японских
искусств состоит в том, что их, увы, нельзя понять извне, будучи только
благосклонным наблюдателем, читателем, зрителем. Постигается только изнутри.

Зачем нам сегодня изучать "другую" культуру, настолько "другую", как
японская?

На этот вопрос я отвечу одной историей, в которой мне посчастливилось
принимать участие. Это совершенно уникальный, и в то же время совершенно в точку
попадающий пример. Молодой японский пианист Цутида Садакацу, сказочно одаренный
музыкально, начал играть русскую музыку и влюбился в Рахманинова. Влюбился не на
шутку – так, что целую Вселенную в нем открыл. Он понял, что ему надо ехать в
Россию, потому что тот дух, который он почуял в композиторе, надо искать здесь.
Он приехал, окончил в Москве курсы русского языка и поступил в Консерваторию. Я
познакомился с ним, когда он был, кажется, на третьем курсе. Он стал приходить в
университетский храм Святой Татьяны, куда к тому времени как уже более-менее
постоянный прихожанин ходил и я.

Он подошел ко мне в книжной лавке, увидев, что я читаю по-японски. Мы
перебросились парой слов, и я заметил, что он интересуется очень необычными
книгами: писаниями некоторых наших святых отцов, вокруг которых кипят большие
споры. Например, епископ Иоанн Ладожский и Петербургский, мнения о котором
разделились не только в светском обществе, но и в церкви. Он пытался всю русскую
историю переоценить с точки зрения современного православного взгляда, писал с
резкостью, я бы даже сказал, Леонтьева, как сейчас писать не принято. Тетушки
продавщицы в книжной лавке совершенно недоумевали, спрашивая Цутида-сан: "Вы же
японец, вам-то зачем?" А он сурово отвечал: "Нравится мне он!". Брал подмышки
выбранные книги и уходил.

Когда мы с ним познакомились ближе, он рассказал, что интересуется
православием. А через некоторое время пришел светящийся, как именинник, и
сказал, что крестился. Первый год после этого он словно летал на крыльях: "Боже
мой, почему же я не крестился раньше!". Он меня буквально насильно возил к
своему духовнику в подмосковное Владыкино, это минут 40 от города на электричке.
Зимней ночью он тащил меня туда: темнота, хоть глаз выколи, мороз. Я говорил:
"Садакацу-сан, вам не страшно, здесь же темно и безлюдно?". – "Какие страхи! Там
же батюшка Валериан!" Я был потрясен, увидев человека, которому с такой мощью
открылась православная культура.

В конце третьего курса он заявил мне: "Бросаю Консерваторию, ухожу в
монастырь". Я был очень озадачен: "Почему?". Он говорит: "Светская культура для
меня уже не интересна, для меня это как штанишки коротенькие для подросшего
ребенка, я не могу в этой песочнице играть. Я ясно вижу: самое ценное, что есть
в музыке Рахманинова, лежит уже за пределами светской музыки, это лежит в
пределах его Всенощной, Литургии Иоанна Златоуста и где-то там, где я хочу быть
все время". Я был поражен и даже пытался отговаривать: "Бог вам дал талант – вы
пианист, значит, в этом есть знак для вас, что вы должны идти по этому пути до
конца". Но он не желал слушать: "Поеду на Афон, как выучу греческий. Раз я
русский выучил, почем"Другая"
культурау греческий не выучу".

Он поехал в Японию сказать о своем решении отцу и у них вышел трудный
разговор. Его отец, японский католик, может быть, рассчитывал, что он крестится
католиком, потому что культ семьи, культ предков очень важен в Японии – тогда
Цутида смог бы ухаживать за могилой как положено по католическому чину. Ко всему
прочему отец Садакацу – чайный мастер и написал роман о споре правителя Хидэёси
и Сэн-но Рикю (основоположник чайного действа) о христианстве, который стоил в
конечном счете Рикю головы, с точки зрения отца Садакацу. Этот исторический
роман Садакацу мне подарил со своими пометками на полях. "О, Боже, как же он не
понимает христианство!",– пишет он о своем отце. Я ему возражал: "Понимаете,
Цутида-сан, в XVI веке еще не было православия в Японии, из христиан были только
католики. Ваш отец имел право так трактовать взгляды Сэн-но Рикю". – "Но это же
наивно очень!"…

В конечном итоге отец ему сказал: "Пожалуйста, если ты так хочешь – поезжай в
монастырь, но деньги заработай сам". А у того денег, конечно, не было, он
учащийся. Обратно в Москву он приехал совершенно расстроенный. Глядя на него,
было такое впечатление, что у человека рухнул весь мир. Он решил доучиться и
окончил Консерваторию. На выпускном концерте Садакацу получил "пять с плюсом", а
за всю историю Консерватории всего несколько человек удостоились такой оценки.
Потом он поступил в аспирантуру к профессору Мержанову, где продолжил заниматься
только Рахманиновым. Я пытался его увлечь другими композиторами – Скрябиным,
Танеевым, Свиридовым. Он посмотрел их ноты и сказал, что очень интересно, но он
не будет углубляться, потому что Рахманинов – это Вселенная: "Мне хватит его на
всю, может быть, жизнь. По крайней мере, я знаю, что мне есть еще куда
двигаться".

На III Международном конкурсе пианистов им. Рахманинова в Москве он с
легкостью взял первый приз, обойдя многих довольно сильных наших и зарубежных
пианистов, а ведь у нас – одна из лучших пианистических школ в мире, и к тому же
Рахманинов всегда считался, так сказать, интимно русским пианистом. Рахманинов –
это квинтэссенция русского духа в музыке ХХ века. Но никто из наших исполнителей
не смог сравниться с Садакацу. Когда в третьем туре он закончил играть третий
концерт, весь Большой зал Консерватории буквально вскочил. Профессор Вера
Васильевна Горностаева, одна из ветеранов преподавательской когорты сказала, что
давно не видела, чтобы публика так реагировала на исполнение Рахманинова. Но я
знал, в чем секрет: он играл не ноты и не технику, он играл того Рахманинова,
которого наши молодые пианисты не могли понимать из-за того, что они не
воцерковленные люди. А Рахманинов – глубоко православный человек. Обычный
человек такую Всенощную и Литургию Иоанна Златоуста, жемчужину литургической
музыки, написать не мог. И Садакацу не надо было все это объяснять, у него это
было внутри. Он знал, о чем эта музыка, а другие пианисты могли лишь
догадываться."Другая"
культура

После того как Цутида-сан окончил аспирантуру, он поехал в Японию, дал
несколько концертов и на гонорары от этих выступлений снял себе квартиру в
Москве, решив поселиться здесь надолго. Несколько лет после этого он ездил по
русской провинции и давал бесплатные концерты. Вместе с ним ездил один профессор
московской Консерватории Вячеслав Вячеславович Медушевский, философ и музыковед,
который объяснял феномен музыки Рахманинова и рассказывал, как эту музыку нужно
слушать, хотя это были сонаты, а не что-то сугубо религиозное. Потом Садакацу
женился на своей соотечественнице, тоже пианистке, принявшей православие. Сейчас
он в Японии, но говорит, что скучает по России и
планирует опять приехать в Москву.

Вот пример того, что такое изучение "другого". Садакацу родился в стране с
совершенно другими этническими корнями и менталитетом. Но он в "другом" очень
глубоко узнал "свое", потому что иначе нельзя так глубоко соединиться с чужим,
как это сделал он с музыкой Рахманинова. Поэтому нет никакого препятствия
русскому человеку глубоко постигнуть Басё, например. Русский человек сделает это
по-своему, но по-настоящему, и сможет показать японцам того же самого Басё, но с
другой стороны. Так же как Цутида-сан показал Рахманинова таким, как его давно
уже не слышали наши русские слушатели.

Его записи можно послушать?

Он страшно не любит записываться. После того конкурса звукозаписывающие
компании стояли в очередь, уговаривая его сделать запись, но он отказался
наотрез. Я ему говорил: "Цутида-сан, вы эгоист. Так вас сможет послушать 1 тыс.
человек в Большом зале московской Консерватории, ну или пара тысяч – если вы
поедете по России с концертами, а в записи – сотни тысяч". И он тут же напомнил
мне: "Но ведь вы же сами первый всегда отказываетесь, когда вас просят записать
все про чай и собрать в одну книгу, говоря, что написанные тексты всегда все
искажают".

Это действительно так, потому что в настоящих классических искусствах,
которые в Японии имеют приставку "до" – "путь", за истину, за сотворение шедевра
надо бороться каждую секунду. Вы победили в эту секунду, но в следующий момент
та прошлая победа уже ложная. Вы ее должны заново заработать.

Знаете, как многие поступают в отношении Востока? Его трактуют как экзотику.
В экзотике самой по себе ничего плохого нет, это та специя или та игрушка,
которая может привлечь к самому этому объекту – к Востоку. Но если человек на
этом уровне останавливается, тогда эта экзотика начинает ему мстить: она
бумерангом возвращается в виде постмодернистского ложного символа – симулякра,
говоря терминами Бодрияра. В виде нереальной картины этой культуры. И начинается
разговор об "особенностях" этой культуры. А это, вообще, не культура, это
внешняя скорлупа, рекламный ролик. И люди принимают эти симулякры, за которыми
вообще ничего не стоит, за реальную культуру. Это трагедия современного мира.
Если же экзотика просто остановит внимание человека, но он терпелив, трезв,
смиренен, упорен, его не просто праздное любопытство привело, он хочет ответить
на большие, серьезные вопросы, тогда эта культура, если в нее по-настоящему
углубиться, приведет его к себе настоящему. И он не только о культуре узнает
вещи основополагающие, а о мире и самом себе.